В четверг Иван Петрович неожиданно, как-то вдруг, умер. Как водится, все понимали, что он уже немолод и не совсем здоров, но смерти всё равно никто не ожидал.
Ольга несколько раз про себя произнесла: «Дед умер», но ничего не ощутила, кроме вины за это отсутствие чувств. Потом прибавилась досада, что в субботу вместо того, чтоб, как хотелось, предаться сладкому ничегонеделанью после сумасшедшей недели, придётся ехать на похороны. Ивана Петровича она не видела чуть ли не год, да и до этого уже много лет встречались редко. Кирпичный домик с десятью сотками яблоневого сада в дальнем Подмосковье, в детстве казавшийся самым важным и прекрасным местом на Земле в её нынешней жизни был неуместен, как белый конь на скоростной автостраде. Два часа в электричках с пересадками из увлекательного приключения превратились в тяжкую родственную повинность; уйма интереснейших вещей на чердаке стала просто старым хламом; товарищи по детским играм выросли в совершенно чужих людей; а дедушка Ваня сжался до короткого «дед», обозначающего скорее не его лично, а некую абстрактную фигуру в очках и с пышными седыми усами. Ольга вздохнула.
На следующей выходить. Самый длинный перегон за всю дорогу. Как всегда, когда электричка проезжала мимо бывшего колхозного поля, застроенного теперь кирпичными коттеджами, какая-то старушка вздохнула: «Разворовали Россию, сволочи», на стене гаража привычно белела неподвластная времени надпись «Шурик сволочь», которую Ольга помнила столько же, сколько помнила себя, а ограда платформы была выкрашена всё в тот же неброский зелёный цвет.
На кухне, в детстве огромной, а теперь самой обыкновенной, но по-прежнему залитой светом, суетились, кроша непременный на всех семейных сборищах салат, тётя Ира с тётей Марусей. У их ног, как обычно, тёрся Барсик (У деда коты подолгу не задерживались, все через год-два куда-то девались, но всех их непременно звали Барсиками). Всё точно так же, как было в прошлый приезд, только стоящий в летней терраске гроб отличал похороны от юбилея. А в большой комнате, к гадалке не ходи, дядя Юра с дядей Лёней беседуют про машины.
Ольгу отправили в магазин, и по пути выяснилось, что на месте оврага, в котором совсем маленькими играли в индейцев, став постарше, секретничали, а самые смелые даже целовались, автостоянка, а продавщицы теперь совсем другие — ну, правильно, сколько лет прошло, Ирина, которая всегда просила передать привет дедушке, уже должна быть на пенсии… На обратном пути, сделав крюк, подошла к дому с другой стороны. Там, под теперь уже засохшим ясенем, была могила любимой собаки. В десять лет смерть Грозного казалась вселенской трагедией, Она потом ещё долго приносила под ясень две свежих ромашки — сначала каждый день, потом — как приедет… Посторонних людей Грозный не любил, на прохожих гавкал так, что дед ругался: «У тебя разрыв сердца случится!», зато домашним позволял делать с собой всё, что угодно. Ольга в детстве на нём верхом каталась, как на пони. Хороший был пёс. Если Барсики менялись чуть не каждое лето, то новую собаку после Грозного дед так и не завёл. Ольга вспомнила, как они с дедом его хоронили. Был ноябрь, уже ударил первый мороз, лопата звенела об каменистую землю, деду было тяжело копать с больной спиной, но "хорошую собаку надо похоронить по-человечески"… Ольга вдруг осознала, что дед, который умер и лежит в гробу посреди терраски, и дедушка Ваня — один и тот же человек, и этого человека больше нет. То есть, она и раньше это знала, но почувствовала только теперь. Двенадцать лет, прошедшие с последних проведённых здесь летних каникул, резко опустились ей на плечи и заставили ссутулиться. Она вздохнула и пошла в дом: тётки ждут.