Ворота были закрыты на засов – я дернула железное кольцо, дверь не поддавалась, пришлось лезть через высокий забор. Забыла, как это делается, хоть бы не рухнул…

Во дворе запустение, столбы покосились, доски прогнили, позеленели. Тмин, который мы с папой сеяли в углу, чтобы добавлять в маринады, разросся по всей ограде. У забора чернела собачья будка, рядом валялась погнутая кастрюлька. Папа однажды разозлился – ругал меня, когда я ушла за молоком к тете Вале и пропала на целые сутки, помнишь? – и швырнул кастрюлю в березу, пришлось отдать ее Жульке.

На двери замок, все стекла целые. Странно, никто не пробовал забраться внутрь, там же столько полезных вещей – телевизор «Рекорд», к примеру. Или старый проигрыватель с кучей пластинок. Впрочем, деревенские жители всегда обходили наш дом стороной.

Папочка, я тебя очень люблю.

Я потянулась к карнизу, нащупала узкую щель и достала ключ, холодный и гладкий, ни пятнышка ржавчины. Несколько секунд вертела в руках, задумалась, и наконец, сунув в скважину, распахнула дверь, быстро прошла через сени в дом.

Комнаты закрыты, в коридоре темно и непривычно тихо. Вдруг стало трудно дышать, ноги ослабли, и я резко выбросила руку в сторону, уперлась ладонью в холодную гладкую поверхность.

– Ты очень красивая, – говорил папа у этого зеркала, колдуя расческой. – У тебя красивые волосы.

Я таращила глаза из-под огромных очков, пожимала острым плечом в рваной майке.

– У меня ноги худые. Красивая – это Танька Иванова. Ой, больно, не дери ты так!

– Тише, тише, крошка, – папа поцеловал меня в волосы. – Наклони-ка голову… Вот так. Зато когда твоя Танька вырастет, перестанет проходить в двери, а ты у меня будешь стройная.

– Папа, – проныла я. – У меня нос большой…

– У меня тоже. Ты же моя дочь!

– Нет, у тебя не такой большой…

– Просто у тебя личико маленькое. Как у куколки, – папа ущипнул меня за нос и перекинул косу через плечо. – Ну все, беги одеваться!

Я сидела на корточках в темном коридоре, опустив голову на руки. Я не думала, что возвращаться бывает так трудно.

* * *

Папа всегда боялся этого. Ухмылялся, когда я, собираясь в магазин, меняла тельняшку с заплатами на модный оранжевый свитер, грустно смотрел, как вместо рваных кед надевала туфли с узкими носами. Я становилась взрослой.

Каждый вечер я ждала темноты, сжавшись в комок под одеялом, в джинсах и куртке, кеды ждали под тумбочкой. Папа кряхтел и покашливал в кухне, сморкался и чихал в ванной, ворочался и сопел в спальне, потом становилось тихо. Я на цыпочках шла к тумбе, завязывала шнурки на кедах. Щелкала выключателем, подавая условные сигналы, звенела стеклом, выползая в форточку.

Темнота была ужасающе притягательной. Я лезла, дрожа от страха, нетерпения и свежего ночного воздуха. Тогда мы купались в теплой после жаркого дня реке, фотографировали Луну над черным лесом, жгли костер и кидались печеной картошкой.

Он сидел на краю кровати, сгорбившись. Потом шлепал в нелепых трусах с корабликами на кухню выпить стакан воды. Открывал по дороге дверь в мою комнату, смотрел на пустую кровать, трогал скомканные простыни, и снова уходил, опустив голову.

Папа доставал из холодильника водку, резал малосольные огурцы на тарелку. Садился за стол с газетой в руках, нацеплял очки с одной дужкой на нос и моргал увеличенными глазами. Вписывал буквы в кроссворд, капал огуречным рассолом на газету. Буквы ползли в разные стороны, превращаясь в чернильных каракатиц.

Он шел спать, когда первый луч золотил крыши сараев, незадолго до этого мы покрыли их новой жестью. Тогда я прыгала по деревянной лестнице с молотком и банкой гвоздей, оступилась, разодрала коленку. Папа нес меня в дом на руках, а я орала так, что сбежались соседи. Он посадил меня на табурет, обработал рану зеленкой, перевязал на зависть любой медсестре. Я тихонько скулила, а он теребил узелок бинта и приговаривал: «Как с гуся вода, так и с Катеньки вся худоба».

Папа вздрагивал и просыпался, когда я с чувством победы лезла обратно в форточку, уставшая, счастливая. Только во второй половине дня начинала потягиваться в постели, лениво отгоняя солнечного зайца, а потом, виновато озираясь, кралась в ванную. Он ни разу не упрекнул меня.

Маму я помню плохо. Наверное, не помню совсем, путаю папины рассказы с тем, что знаю сама. Раз в год мы отмечали день ее рождения с тортом и шампанским, папа никогда не говорил о смерти. В родительскую субботу приходила тетя Валя и брала меня с собой на кладбище. Мы красили ограду в голубой цвет, сажали ирисы, папа не ходил с нами. Однажды я застала его там в одиночестве на скамейке, он спешно собрался и ушел, пряча взгляд.

Я никогда не жалела, что у меня нет мамы, сестры или брата – папа был всем. Помогал готовить уроки, покупал платья, играл со мной в куклы. А еще брал на охоту, учил приемам каратэ и показывал, как попасть ножом в дерево с пяти метров.

До сих пор не могу забыть, как папа укрывает меня одеялом после сказки о загадочных мобриках. Я трусь щекой о его щетину, и мурашки бегут от затылка по позвоночнику куда-то вниз.

А однажды у нас в школе был новогодняя вечеринка с дискотекой, я не хотела идти, потому что не умела танцевать. Папа увидел, что я сижу дома грустная, включил кассету с Жанной Агузаровой и стал учить меня рок-н-роллу. Потом все смеялись, потому что я прыгала, как коза, а надо было переминаться с ноги на ногу. Но мне казалось, я танцую лучше всех, ведь этому меня научил папа.

Мне было лет шесть, когда он взял меня в командировку в город, до этого я никогда не была в городе. Так хотелось увидеть многоэтажки, я думала, это живые существа – вот-вот взлетят вверх! – и светофоры-инопланетяне – красный глаз, желтый нос, зеленый рот, большая голова на тонком тельце… Мы ночевали в гостинице, а утром опоздали на самолет. Тогда папа повел меня в кафе «Сказка», где я объелась фруктовым мороженым, потом в стереокино на фильм про пингвинов, где уснула с непривычки, потом в цирк, там были гимнасты и дрессированные тигры. Я разревелась, когда рыжий клоун вытащил меня на арену для фокуса, а папа увел меня и долго успокаивал. До сих пор боюсь клоунов.

Второй раз я оказалась в городе, когда лежала в больнице. В бинтах, в зеленке, в огромных очках. Тайком читала книжки про могикан, писала письма папе, пыталась сбежать. В третий раз приехала на курсы по биологии, хотела стать врачом. Папа отпустил меня одну, учиться самостоятельности. Сначала было страшно. Я думала, автобусы ездят беспорядочно, туда-сюда, и когда открыла, что есть определенные маршруты и можно просто смотреть на таблички, счастью моему не было предела. В общежитии ни с кем не знакомилась, все сидела в углу на кровати, над книжками, скучала по папе. Девчонки сами заговорили со мной, сказали, что ужасно выгляжу, потащили в магазин. В новой одежде было так неуютно, а после парикмахерской я не узнала себя в зеркале – испуганный темноглазый зверек, волосы торчат в разные стороны.

Папа встречал меня на вокзале – счастливый, когда заметил приближение автобуса, встревоженный, когда искал меня глазами среди пассажиров, удивленный, когда с трудом узнал в девушке в бордовом пальто свою маленькую дочь.

В тот день мы до поздней ночи сидели в кухне с цветочными занавесками.

– Апрель, дочь, – папа дымил «Примой» у открытой печи, обстругивал бересту с поленьев. – Что думаешь в мае делать?

Я пялилась в потолок, качаясь на стуле.

– Ну, пап… как обычно – грядки складывать, сажать все надо. Потом последний звонок, экзамены…

– Хе-хе-хе, дочь… Экзамены ты сдашь хорошо, ты же умница, – папа подмигнул мне, сверкнул золотыми зубами. Я смутилась, тряхнула волосами, стала подворачивать край новых джинсов. – Поедешь учиться, забудешь меня…

– Пап, нет, как же я забуду, – обиделась, обхватила колени, спрятала лицо. – Ты же знаешь, у меня нет никого, кроме тебя.

– Забудешь… Ты и сейчас уже изменилась – подружки, новые впечатления, другая жизнь. Я буду совсем-совсем не нужен. Старая новогодняя елка.

– Ты всегда нужен, пап. Я хочу, чтоб ты был рядом. А ты можешь жить со мной в городе?

– Нет, дочь. Куда я без леса? Без бани, без Жульки? Да и менять что-то так трудно, тяжел я стал на подъем в последнее время. С каждым годом весна все короче и короче… – он складывал дрова в печку, чиркал спичкой по коробке. – Такие долгие осени, все холоднее и пасмурнее.

– И ты вот так легко отпускаешь меня? Пап, я умирала без тебя эти две недели. Подружки все глупые, говорят только о тряпках и мальчиках. Бруснику от клюквы не отличают! Заячьи следы только на картинках видели! – я готова была расплакаться. Подпрыгнула со стула, села возле папы на пол, обняла за ноги. – Пап, давай я останусь с тобой, нам же так хорошо вдвоем, будем выращивать кур, картошку копать – все как обычно…

– Хе-хе-хе, глупыш… – потрепал по голове, вздохнул. – А кто говорил, что хочет быть врачом? Этому ведь учиться надо. Ты такая юная. Надо открывать мир, смотреть, как другие живут.

– Папуля, пап… – я уже рыдала во весь голос. – Не хочу никуда ехать, мне с тобой хорошо… ну пап…

Папа унес меня в постель, неумело спел колыбельную, тихо-тихо...

Мы посадили картошку, прошел выпускной, я складывала вещи, чтобы ехать на экзамены. Книжки, тетради в сумку, папину фотографию в кошелек. Вытащила из шкафа трубку на память – все равно он их теряет каждый месяц – набила табаком, попробовала затянуться. Жулька громко залаяла во дворе, и пока я думала, куда спрятать, вбежала тетя Валя, в домашнем халате и в тапочках:

– Ой, скорее в больницу… Отца лесиной ударило!

Трубка выпала и покатилась по полу, внутри все обмерло. Тетя Валя схватила меня за руку, куда-то потащила.

– Подождите, – кричала и отбивалась я, – надо хоть гостинцев положить, в больнице ведь кормят плохо, он же голодный!

– Какое там! – волокла меня за собой через двор тетя Валя. – Хоть бы выжил, а уж неделю-то точно есть не сможет.

– А-а-а – закричала я и села на землю.

– Да скорее ты, хоть на живого посмотришь, а то ведь Богу душу отдаст – не успеешь! – подливала масла в огонь тетя Валя, и мы уже наперегонки бежали в больницу.

Папу поместили в реанимацию, нас долго не хотели пускать, но тетя Валя подключила связи, и я в белом халате поднялась наверх.

Папа лежал на столе под белой простыней, на лице кислородная маска, волосы слиплись на лбу. Потрогала пятки – горячие. Мне показалось, он улыбнулся. Папа всегда боялся щекотки.

Я несколько раз обошла стол. В соседней палате шумно, целая бригада врачей, прилетевших на вертолете из города, спасала какого-то старичка, сбитого машиной, а мой папа лежит тут совсем один, забытый и никому не нужный. Я посмотрела в окно на маленьких человечков с тяпками, на крыши деревянных избушек, на машину с красным крестом в больничном дворе, и подумала, так ли это нужно – быть врачом. Может, есть куда более полезные занятия.

На третий день папа пришел в сознание, но не мог говорить. Через неделю перевели в обычную палату, и вскоре я забрала его домой. Пришлось кормить из ложечки, как маленького ребенка, супами и кашками. Он все порывался встать, бродил в мое отсутствие по комнатам на слабых ногах, но я ругала его и укладывала в постель.

– Баю, баюшки, баю, не ложися на краю… А-а-а, а-а-а… – пела я в темной комнате, сжав ладонями его морщинистую руку.

Мы поменялись местами. Теперь, как он когда-то, я читала ему книжки вслух, не зная, понимает ли, меняла рубашки и трусы, целовала на ночь. Он смотрел на меня жалобно, как виноватый котенок, а когда я разрешила вставать с постели, стал ходить за мной по пятам, все пытаясь что-то сказать. Я не жалела, что не поехала учиться, мне казалось, спасти одного человека важнее, чем тысячу, как если бы я стала врачом. Тем более это мой папа.

Картошку мы копали с тетей Валей, а к середине осени папа стал чувствовать себя настолько хорошо, что сам зарезал свиней, мы тогда долго искали паяльную лампу и возились с разделкой мяса. Говорить он по-прежнему не мог. До сих пор храню записки с его каракулями: «Катя, купи спички», «Достань мои валенки с чердака».

Когда первый снег припорошил дома и деревья, мы надели резиновые сапоги и пошли в лес на прогулку. Бродили по заснеженным лужайкам, приминая старую траву, и длинные цепочки следов петлями тянулись от нас к самому дому. Папа вел меня за руку по каким-то ему одному известным тропам, показывая то гнездо на дереве, то белку, то огромный червивый гриб. Он смеялся и обнимал меня, я радовалась вместе с ним, как будто видела все впервые.

В декабре мы мастерили игрушки на елку. Я купила цветной бумаги и книжку «Оригами», мы складывали самые сложные фигуры. Папа сделал желто-синюю цаплю с длинной шеей и тонким клювом; у меня после долгих усилий получился, наконец, фиолетовый шар в серебристой кубической рамке. На Новый Год папа принес из леса мягкую пахучую пихту, я готовила «ежиков» в белом соусе, протирала хрустальные бокалы, расставляла салатницы, резала сладкие апельсины. Тетя Валя забежала поздравить нас с праздником, а в двенадцать часов мы с папой открыли шампанское.

Долгими январскими вечерами я стучала спицами, сидя на ковре среди разноцветных клубков – связала несколько пар носков, варежек и теплый свитер для папы. Папа читал книжки об оружии, смотрел новости по телевизору и разгадывал кроссворды.

В феврале мы катались на лыжах. Папа натирал их мазью, гладил утюгом, и мы шли к лыжне, прокалывая подстывший снег палками. Помню воздух, колючий и чистый, яркое-яркое солнце, шуршанье болоньевых курток. Возвращались с прогулки замерзшие, усталые. Вытирали сопли, дышали в большие кружки с горячим чаем.

Весной начались обычные хлопоты – огород, хозяйство. Я совсем забыла, что собиралась когда-то стать врачом. Мы с папой настолько срослись, что иную жизнь представить было невозможно. Мне не хотелось бросать его, в наших отношениях действительно была гармония… пока не появился Кролик. Мой Кролик, который умеет ходить на руках, надувает шары из жвачки размером с голову и знает миллион смешных историй.

В тот день я красила ворота, солнце уже клонилось к горизонту. Я отошла к дороге с кистью и ведерком краски в руках полюбоваться на свое творение. Пятилась, пятилась и столкнулась с ним. Он схватил меня за шиворот: «Куда прешь, парень?!» Я рассердилась, но увидев его передние зубы, чуть не подавилась от смеха: «Не твое дело, Кролик». Он отвесил мне подзатыльник, а я в долгу не осталась, измазала зеленой краской его штаны, рубашку и лицо. Он потащил меня в дом, я упиралась и так и норовила пнуть его. В дверях нас встретил папа, который сразу все понял и сделал мне знак рукой. Я молча удалилась, а папа мычал, пытаясь что-то объяснить ему, потом они вместе ушли. Наутро все сладкое в доме было спрятано, и сколько я ни кричала, сколько ни топала ногами, папа даже не думал класть шоколадные конфеты обратно в вазочки.

Три дня я строила план мести. Выследила, как он с Викой с соседней улицы шел к беседке в школьный сад, подслушивала через стенку их глупые разговоры, а когда повисла многозначительная пауза, бросила дохлую крысу сквозь решетчатое окно. Вика заверещала, а я легко перемахнула через забор и дала деру по проселочной дороге в сторону старой фермы. Кролик не отставал, и когда я поняла, что он гонит меня к реке, соображать было уже поздно. Я остановилась на берегу – ни моста, ни брода поблизости не было – скинула кеды и короткие штаны, прыгнула в воду, на махах поплыла на другой берег.

Кролик схватил меня за волосы где-то на середине реки, я барахталась и умоляла отпустить, но он одной рукой греб сильнее, чем я руками и ногами одновременно. Я боялась выходить на берег, он тащил меня из воды и пыхтел, что оторвет паразиту яйца. Я тряслась от холода, мокрая ткань прилипла к телу, с носа и подбородка капала вода. Он недоверчиво посмотрел на мою рубашку и тонкие ноги, я расплакалась. Подал мне штаны, еле сдерживая смех, и вот мы уже идем в деревню, знакомимся, болтаем.

На следующий день Кролик пришел сам. Папа носил воду из колодца, я чистила картошку в кухне и горланила песни. Я жутко сконфузилась, когда он вошел, постучавшись.

– Привет, Катюша, – и зубы, такие смешные, показывает.

– Привет, – я все пыталась спрятать грязные ноги под табуретку. – Отстирал штаны?

– Да нет, это новые, – пошевелил руками в карманах, стал рассматривать беленую печь.

– Футболка клевая, – кожура получалась длинная, закручивалась в спирали.

– Спасибо. Не хочешь прогуляться?

– Тебе не стремно со мной?

– Нет. Я в лесу никогда толком не был. Покажешь?

– Ага.

– Пойдем.

– Ты что, в этом собрался идти?

– А что?!

Я стала хохотать, а Кролик обиделся. Как ему, городскому мальчику, объяснить, что в лесу высокая трава, мокро, и туда не ходят в белых брюках? Я достала старые папины штаны и брезентовую куртку, нашла на чердаке галоши и мы пошли в лес. Папа провожал нас глазами, стоя у колодца с ведрами, прищурившись. Я помахала ему рукой.

Кролик заглядывался на корявые ели, росшие вдоль озерца, на гнезда в березовых ветках, на полевые цветы на лужайке. Подарил мне букетик, рассказал кучу историй о дальних странах, где уже побывал, о море. Я ведь никогда не была на море, только в книжках читала. Слушала, зачарованная.

Потом были велосипедные прогулки. Пару раз я находила свой велик с проколотым колесом – заклеивала, накачивала насосом. Позже я догадалась, что это был папа. Однажды он преградил мне путь в воротах, когда я собиралась гулять с Кроликом. Я хотела обойти, но он сложил руки крестом и сердито посмотрел на меня – так закончились наши встречи.

Тогда я под любым предлогом пыталась сбежать из дома, но папа строго следил за мной. Я плакала, старалась убедить его в том, что не прав, но он не слушал. И лишь на третий день пришла тетя Валя и забрала меня, чтобы отдать молоко. По дороге домой я свернула на другую улицу и побежала прямо к дому бабушки Кролика, он помогал тогда ей перекладывать поленницу во дворе. Увидев меня, обнял, испуганно стал расспрашивать. В тот день я домой не вернулась, а когда пришла, папа сидел на кухне пьяный с красными глазами и громко матерился, еле ворочая языком.

– Папа, ты говоришь?!

– Твою мать, ты где шляешься? – стукнул кулаком по столу.

– Папа… – еле успела увернуться от табуретки.

На следующий день он робко просил прощения, но сказал, что не хочет, чтобы я гуляла с Кроликом, что он не тот человек, и вообще городской, поиграет и бросит.

Мы стали встречаться по ночам в той самой беседке в школьном саду, где я бросила в Кролика дохлую крысу. Каждый вечер я выползала в форточку, папа делал вид, что ничего не замечает. Кролик уговаривал меня уехать с ним в город, учиться, а я объясняла, что не могу оставить папу.

Однажды ночью я не смогла открыть форточку – она была заколочена. Папы в доме не было, я хотела выйти во двор, но дверь оказалась заперта. Ходила из угла в угол, включила телевизор, пробовала почитать – минуты тянулись так медленно. Папа появился в пять утра, молча прошел в кухню и выпил сразу стакан водки. Так же молча ушел спать.

Я побежала в беседку, но Кролика там, конечно, не было. Не было ни на следующий день, ни на третий. Его бабушка сказала, что он внезапно собрался в город, какие-то срочные дела. Адрес не дала, потеряла бумажку.

Мой домашний арест был снят, а я не знала куда деться. Бесцельно слонялась по местам, где мы раньше гуляли, сутками сидела в углу комнаты, уставившись в потолок, по ночам ходила к реке.

Папа расстраивался, ходил угрюмый. Уговаривал поесть, рассказывал анекдоты. Но я уже знала их все наизусть, и есть мне совсем не хотелось.

После недели мучений я совсем ослабла и с трудом поднималась с кровати. Папа сказал, что ему надо ехать на дальний участок в тайгу и попросил тетю Валю поухаживать за мной. Больше я его никогда не видела.

Тетя Валя вбежала в комнату с воплями. В ушах зазвенело, глазам стало больно от света, я натянула одеяло на лицо.

– Забрали! – причитала она. – В тюрьму забрали! Отца твоего увезли, вот и повестка в суд пришла…

– Тетя, – прошептала я. – Что с Кроликом?

– В больнице, деточка, – громко сморкалась она. – С ножевым… Помрет!

Я, шатаясь, пошла в кухню, выпила стакан молока, съела булку. Весь вечер меня тошнило, тетя Валя отпаивала водой с марганцовкой. На следующий день стало лучше, я смогла есть. На третий день я почувствовала, что смогу перенести долгую дорогу, вызнала у бабушки Кролика адрес больницы и поехала к тебе. Тетя Валя вытирала глаза платочком, всхлипывая: «Не вернешься же, не вернешься!»

Кролик был в бинтах и слабо улыбнулся, когда увидел меня с апельсинами. Я просила за папу прощения, а он спрашивал, стану ли я когда-нибудь толстушкой и пройдут ли мои круги под глазами. Он не пустил меня назад, и мы уехали на море.

И столько было разных городов, другая жизнь, и Кролик так меня любит…

А вчера я спешила домой, и навстречу по пешеходной дорожке, держась за руки, шли мужчина и девочка. Она облизывала фруктовое мороженое, он показывал рукой на светофор. Остановился, стал поправлять бант – она вертела головой, крича: «Ну пап, осторожнее!» Он погрозил ей пальцем, подхватил, как пушинку, и дальше нес на руках, крепко обнимая.

Я развернулась, побежала на красный свет, под сигналы машин, по тротуару к остановке, повернулась еще раз, поймала такси – вокзал, поезд, автобус…

* * *

Я прошлась по комнатам, раздвинула пыльные шторы, открыла окна. Села на табурет в кухне, стала слушать шум ветра в листьях, щебетание птиц… скрип ворот… звуки шаркающих шагов во дворе… Я тихонько встала со стула, осторожно прошла в коридор, вглядываясь в темноту.

– Папа? – робко позвала я. – Папа!

Распахнула дверь, прыгнула ему на шею, обхватила ногами.

– Папочка, папочка!

– Хе-хе-хе, дочь!

Он смеялся – беззубый, седой, в глубоких морщинах – я плакала.