Представь, ты просыпаешься утром. Это утро не будет похожим на те бесконечно прозрачные, пронизанные светом и пахнущие обновлением утра недосягаемых тропических побережий. Оно не будет похоже на парижские утра, когда зеленщик тянет свою тележку по мостовой к рынку, а в лавочке напротив жарят каштаны и в кафе стучат жалюзи, которые поднимает официант в ярко-бордовой форменной куртке с галунами. И лондонское утро с его туманом, с блестящими от влаги улицами, с элегантными черными такси с шашечками на борту, с невозмутимым, гладко выбритым полисменом, похлопывающем дубинкой по поле плаща на углу у светофора тоже не будет похоже на твое утро. Ты проснешься с головной болью – последствием вчерашнего вечера – и место, где ты проснешься не будет первоклассным (пятизвездным) отелем, или мастерской знакомого художника-авангардиста, или старым постоялым двором, затерянным в горах, куда не так-то просто добраться, или гаражом, где стоит небесно-голубой “Ягуар”, или чердаком, с которого видны флюгера и трубы на соседних крышах. Это место не будет даже квартирой твоей подруги, женщины наверняка красивой и заставляющей своей красотой обращать на себя внимание.
Ты сядешь на кровати и закуришь. Это будет не сигара из лучшего кубинского табака, обработанного вручную, и не трубка из дерева редких пород с янтарной отделкой и мундштуком, погрызенным от долгого употребления, и не мягкая ароматная сигарета, сухая и легкая с длинным изящным фильтром.
На столе в противоположном углу комнаты будут тесниться пустые бутылки и, насколько я могу предугадать, это будут бутылки не из-под мартини, и не из-под Jack’а Daniels’а, даже не из-под мадеры или хереса, не из-под рома или шотландского виски, старого, как рассказы о нем, не из-под шампанского мадам Клико, не из-под грузинского минандали, сделанного из самого отборного винограда, не из-под кьянти, бордо или саке, но, все равно, это будут бутылки, а не бурдюки или кувшины; бутылки, черт возьми, из под чего бы они ни были!
И вообще, в комнате будет беспорядок, не слишком безобразный, и не нарочитый, уж поверь, и не такой, от которого у людей со слабыми нервами сразу появляется желание начать новую жизнь. Это будет нормальный беспорядок, который при известной доле воображения можно будет назвать романтическим или, если уж тебя будет воротить с утра пораньше от прилагательных, бардаком.
“Ох, мамочка моя...” – простонешь ты и тебе покажется, что ты сказал это по-английски или, может, по-португальски, с той интонацией, с какой в голливудских фильмах говорят “О, черт!”, когда наступают в дерьмо и интонация тебе понравится и сами слова понравятся и ты повторишь “Ох, мамочка...”, но так, как в первый раз уже не получится.
Ты погасишь сигарету в пепельнице, стоящей на полу у твоих ног и полной самых живописных окурков, и поплетешься умываться.
У тебя не будет халата, расшитого черными драконами и подаренного одной влюбленной в тебя японкой, не будет огромного яркого и пушистого махерового полотенца, купленного по случаю в Сингапуре в прошлом году, и поэтому ты пойдешь голышом, что даст тебе возможность обозреть всего себя с ног до головы в зеркале и ты увидишь и в очередной раз отметишь непохожесть своего лица на лицо Алена Делона, твоего торса на торс Ван-Дамма, твоих ног на ноги Микки Рурка. Все будет твоим, вплоть до твоего уважения к самому себе.
После душа ты решишь позавтракать. Тебе не придется ломать голову, чем утолить голод, проснувшийся во время купания – устрицами или мясом молодой пулярки, или остатками паштета из гусиной печенки и бутербродов с икрой, или супом из черепахи и приготовленной в вине телятиной, или просто крепким кофе со сливками и чашкой горячего шоколада, или смородиновым пудингом, который кто-нибудь из твоих знакомых еще вчера, упившись в стельку, пытался разогреть на сковороде, или грибами в чесночной подливке, или... да мало ли... и стоит ли перечислять то, над чем ты, повторяю, не будешь ломать голову, потому как она и без того будет ломиться.
Завтракать ты будешь второпях из-за боязни опоздать на службу. Не то, чтобы без тебя не могли обойтись, но опаздывать, знаете ли...
Твой офис будет в пятнадцати минутах езды на приличном автомобиле или на такси и у тебя будет интересная работа, когда бы на нее не ходить пять раз в неделю. Ты не будешь занимать должность пресс-атташе при нашем посольстве в Панаме, не будешь работать консультантом в зарубежном филиале IBM, нет. Ты будешь не артистом, не метрдотелем, не кладбищенским сторожем, не наемным убийцей, не боксером, не жокеем, не конферансье, не патологоанатомом и не орнитологом, специализирующимся на морских птицах, не альпинистом, не скрипачом, не директором сельскохозяйственного кредитного объединения, не почетным членом муниципалитета, не летчиком-испытателем и не водолазом, но все равно, тебе не захочется опаздывать на работу, пусть даже после буйной вечеринки, какая случится накануне вечером как раз там, где ты будешь жить и как раз в твое присутствие.
Да, еще я забыл сказать, что ты будешь не фокусником и потому на работу опоздаешь, как опаздывал уже тысячу раз в своей жизни и в самые ответственные моменты. Однажды ты опоздал родится лет на сто пятьдесят, ведь тогда с твоим теперешним знанием основ электродинамики и физики элементарных частиц ты мог бы стать вторым Энштейном или, с твоей любовью к литературе, написать “Уллиса” раньше Джойса.
На работе все будет как всегда. Никто не будет помышлять о размахе уолстритовских воротил и не будет гомонить, как на нью-йоркской торговой бирже, светлые умы не будут усиленно просчитывать возможность организации базы на Марсе и изыскивать финансы для прокладки туннеля между Россией и Японией. Кресло, отнюдь не чипэнддейловское, под тобой скрипнет, когда ты опустишь в него свои утомленные чресла и ты предашься размышлению, смею заверить, философскому – быть или не быть тебе сегодня на очередной попойке и соберется ли там компания необходимого уровня.
Вот такая она – красивая жизнь и жить ею не запретишь.