ЗИМОЙ НА АМУРЕ

Как же, бывает, выдергивает жизнь человека из привычного мелькания дней, из
непрерывной смены картин родной ему природы, из райских подсолнухов и островерхих,
в дымке, стогов. Уносит его от белых мазанок-хат, милых сердцу прудов и полей...
В одночасье лишает вида сказочной щедрости яблонь, тенистых уголков двора, где стоит
поставленный еще дедом стол и вкопаны отцом скамьи, от стен родного дома, в котором
хлопочет мать и ждет своего часа в холодильнике добрая четвертина.
Только что слышен был мелодичный украинский говор, душа нежилась закатными полотнами...
Еще вчера радовало все, что здесь фырчит и бренчит рессорами, ржет и лает, ласкает взор или
матерится по пьяному своему беззлобному куражу…
И ничего этого больше нет.

Приехал на харьковщину, в родное село, старший брат Михаил, да и сманил младшего,
Петруху, к себе на Дальний Восток. Стучат теперь колеса, летят клочьями туманы вдоль
рек и мостов, диву дается Петро Нечипоренко – как же велика и богата людьми земля.
Скудна бывает планида их, голой степью лишь одаряя родившихся новичков жизни,
а кому – и реки, полные рыбы, и тайгу, полную зверя даст. Вот и справедливость ее.
Что выпало, то бери.
На ветру, на камне, на круче и посреди степи строит свои гнезда человек и шумят там
птенцы его, судачит с соседкой жена на кухне, шкворчит на плите еда и всякий рад этому
уюту и крепости бытия, спешит домой, к родному порогу после труда и забот.

Первые два дня, как сели в поезд, все ели да пили с Михаилом, а затем Петро устал.
Манило его к себе окно и то, что за ним мелькало, бежало и плыло, складываясь в
нескончаемые картины неизвестной ему, чудной и странной, по другим уставам устроенной жизни.
Так добрались они, на седьмой день пути, до конечного пункта своих странствий,
деревни Васильки, стоящей на самом берегу Амура, на границе, в синем своими сопками
и небом, темно-зеленом своей бесконечной тайгою краю.

Приветливый народ тут жил. Закатили сразу Петрухе прием, будто званный гость к ним
заявился, да долгожданный. Петро с удивлением отметил, что брат его зачем-то
пораздавал все привезенные абрикосы и груши, которые они так упрямо тащили за собой
через всю страну. Но Михайло успокоил брата. Сказал, что так надо и жадничать тут не принято.
Петро не понимал его, возражая, что жадность и бережливость – разное.

- Понимаешь, – говорил ему Михаил, затягиваясь дорогой сигареткой, купленной на
остатки отпускных, – Там у нас, дома – плюнь и дерево вырастет. И одна семья хозяйство
в руках завсегда удержит. Потому и бережливость в чести: у кого с головой порядок – тот
руками сыт будет. А коли нет у человека царя в голове, то и хозяйство у него худое.
Кто ж ему потакать будет? А тут – суровая зима, длинная. Лето коротко, неурожаи часты,
в одиночку хозяйство не вытянешь, без помощи людской не проживешь. Стало быть,
принято помогать, последним делиться. Вон Юрка, сосед, как сохатого на охоте завалит,
так всегда поделится. Как же я его детишек абрикосами обойду? Их тута нет, они деткам
здесь – как мороженое, брат.

Постепенно, осмотрелся в здешней жизни Петро, и по нраву ему пришлась она.
Желание скопить денег быстро прошло, оттого, что и не тратились тут они слишком,
и копились сами собой, да и довольно их было. Колхоз на ногах крепко стоял, платили
хорошо, жаловаться грех. Все самотеком.
Так и жил он тут уже третий год, не строя планов, не намечая дат, но приглядывал себе
будущую жену. Была тут одна красотуля…
Рыбачили всласть, на охоте были, заготавливали на зиму пельмени и квасили капусту в
бочонке, гнали втихаря самогон и привыкали к этому краю, прикипали к нему душой.
Все тут были пришлые в разных поколениях, всех пленили здешние красоты и просторы,
тишина, свобода и труд в удовольствие.

Разве что, соседи через Амур были уж больно беспокойные.
Председатель их всекитайского колхоза сбрендил совсем.
Лектор в клубе такое рассказывал – хоть стой, хоть падай. Как воробьев всех постреляли у
себя на полях, по приказу Мао этого ненормального, как потом всякая тля да гусеница
урожай сожрала, да много чего. Кино показали документальное.
Ох, и народ, все в тужурочках, со значками, чисто октябрята какие, и орут, глаза вылупив,
насколько возможно, цитатниками машут. Макаки, а не народ.

По утрам врубали радио и мявкали на всю реку свои песни целый день.
Для настроения.
Листовки иногда бросали в Амур и прибивало их к берегу.
Поганенькие листовки…
Злые. С кучей ошибок и несуразицы…грамотеи. Все войной грозили.
И полезли бы, и стали бы делать то, что хотели, ведь и пограничников убивали,
вырезали им звезды на спинах, выкалывали глаза. Команда была «не отвечать на
провокации», пока не сунулись они уже по льду толпой, кучей, с танками, с минометами.
Низкий поклон герою, комзатсавы, не дождавшись приказа из Москвы, самовольно две
секретных установки и долбанул с обеих сторон по первой волне
наступавших.
Как корова языком.
Говорят, все оплавлено было, одни жженые потроха по острову, боекомплекты
на людях взорвались, внутри танков: такой градус, выходит, образовался…
И как рукой сняло.
Прекратились истерики и провокации, но злоба шла с той стороны вместе с ветром.
Затаили ее недавние «братья навек».

Выезжая на лед, 18 декабря 1979 года тракторист Петро Нечипоренко зашел в сельсовет и
взял бумагу, разрешение на выезд.
Надо было разгрести на льду реки площадку от снега, довольно большую.
Мороз спадал. С юга, с Китая дул крепкий ветерок, предвещая оттепель.

В полдень, когда работа уже была почти сделана, подъехал «газик» и брат Михайло
заскочил к нему в кабину бульдозера.
Принес обед, да бутыль свекольной вонючей самогонки.
- Ты много не пей, – сказал он брату, – Стакашку-то перекинь с обедом, да дремани.
Работы нет, но ты ж нашего командира знаешь – заявишься раньше времени, так он тебе
придумает работу. Так что не спеши, под вечер приезжай, а на базе добьешь бутыль-то.
Петро поел и выпил с братом, а перед тем как подремать, решил доделать площадку,
чтоб потом не маяться. В сон клонило хорошо, но он взялся все же за рычаги и покатил
по льду, борясь с охватившей истомой.

Захотелось выпить еще, и тогда он остановил своего «Умку», так назывался его
бульдозер, и звезда еще была нарисована. Выпрыгнул на снег, обтер им лицо,
встрепенулся. – Вот так, – подумал. – Теперь можно и тяпнуть.

Вскоре сон взял свое. Петро не удержался. Уснул за рычагами.
Заправленный солярой по самые уши, «железный конь» дырчал и дырчал…В кабине было
тепло и совсем не ощущалось ничего тревожного, беспокойного – напротив, снились
ему Ялта и Алушта и девушка-бармен в винном зале, красивая, с объемистой грудью…
Девушка солнечно улыбалась и на милом, певучем, чудном как Днепр при тихой погоде,
родном языке вежливо предлагала ему не приставать к ней, а проснуться, выйти из
кабины и отлить, пока не случилось с ним лютого конфуза, после которого и домой-то
стыдно будет появиться…

Петро вздернул головой, закрыл рот и проснулся.
С неохотой проснулся, потому что хотелось бы ему знать – что там было между ним
и девушкой дальше.
Всю сонливость его как рукой сняло, как только сознание включилось и довело до его
сведения следующую картину: глубокая, темнющая ночь. Глаза выколешь – не заметишь
разницы. Хотя, еще вот что – плотный, стеной висящий снег. И ни огонька…

Огоньки-то, может и были, но за такой плотной тканью снегопада они только угадывались,
да так ненадежно, так хрупко светили эти звездочки, что казалось,
будто они сами слепились из снега, и только кажется теплом их мерцающий свет.
Петро сделал неотложное дело и стал с усилием вглядываться в снежные искорки.
Трактор все работал, уткнувшись в сугроб, а на ум шли очень нехорошие, дрожащие
мысли, сбивающиеся в легкую панику.

Он вспоминал, как слово за слово, как хлопнули по стаканчику, закусили с охотцей
мерзлым салом с луком и теплой еще картошкой с соленым крепким огурчиком, и что
хлеб был свой, печеный, душистый, ржаной. И Михайло побег в контору по срочным делам,
а Петро, не спеша, доел обед…
А что было дальше?..

Он обошел вокруг, осмотрел «Умку», упершегося ножом , а потом уткнулся взглядом в
белую стену и стал еще более скурпулезно изучать редкие огоньки, пробивавшие лучами,
будто иглами, летящие густые хлопья. Среди больших пушинок проскакивали, кружились
и маленькие, как мошка в тайге, которую брат Мишка звал «драздрофилами» и учил –
как спасаться от нее мазью и сигаретным дымом.
Эта мешанина не давала разглядеть огни, но вскоре глаз привык и, все же, стал видеть тусклые шарики
света за пеленою снега.

Напротив Васильков – большой деревни на берегу неширокого, хорошо промерзшего
Амура стояла маленькая китайская деревушка.
Название у ней было…не знаю как и сказать…матерное.
Местные-то все знали, что стыдливые картографы лишили его естества и откровенности.
А уж сельчанами-то она звалась – как есть, приведя, лишь, ее имя в удобно-издевательский вид.
И взрослые, и дети, вовсе не чувствовали никакой скабрезности, а что тут поделаешь? Раз они ее так назвали?
Этим сельчане часто шокировали редких приезжих людей, которые, впрочем, быстро
смирялись с этой прямой и ясной правдой жизни, и уже вскоре называли вещи своими
именами не стесняясь.

Рядом с нашим берегом возвышался плоским горбом небольшой островок.
Его всегда было видать. Так вот. Острова нигде не было.
Огней на той стороне, где был сейчас Петро, было меньше, чем на противоположном берегу…
Выходило совсем нехорошо…

– Ну, ну… – Успокоил себя Петр.
И стал еще раз внимательно разглядывать снег и считать.

А в голову ему все лезла картина недавнего инструктажа трактористов начальником заставы.
Он там хорошенько расписал все ужасы допросов, пыток и самой китайской тюрьмы.
И как возили в клетке по всему Китаю, издевались над нашими вертолетчиками,
случайно залетевшими на чужую территорию в непогоду.

Чем больше Нечипоренко считал, тем хуже ему становилось.
Получалось: уснув, Петро переехал Амур и уперся в снег на той стороне. Выходило так.

- Дак как же? Я это…шо, в Китае?!...

Ужас потихоньку спустился к нему с небес вместе со снегом.
Паника безысходности стала проникать в кончики пальцев, мутила разум, лишала его чувства самого себя.
Этого не может быть. Этого не может быть.
Фраза ходила в голове по кругу, усиливая свою громкость на каждом витке.
- Крышка…Что теперь делать?
Туман истерики накрыл голову с верхом.
- Всё. Всё… Конец! Амба…
Внезапно, будто нерв попал на другой, оголенный – сыпанули искры и взвыла боль внутри.
Сорвалось с катушек!

Нечипоренко, дернулся, замер и вдруг ощутил, как в голове его прозвенел трамвайный звонок
приветом из Харькова.
– Цзззыннь…
И затикали часы.
- Жили-были три китайца.
Он оглянулся на голос.
- Цак. Цак-цедрак. Цак-цедрак-цедрак-цедрони…

Петро хотел заорать: «Мамо!...», но некто, старослужащий, живущий в его мозгах,
заткнул ему рот и отвесил доброго пинка.
Тогда он сделал несколько куриных шагов, вытягивая шею, будто убегая сам от себя, однако, голос настиг его и там:
- И женился Цак на Цыпе…

Он еще пробежал немного и опять обернулся в темноту.
- Цак цедрак – на Цыпе дрыпе…
- Я не хочу!! – заорал Петро внутри себя.
- Цак цедрак цедрак цедрони – на Цыпе дрыпе дрымпомпоне…

Тут сознание стало потихоньку возвращаться, и уже было ясно, что он жив и нормален.
Просветлев умом, Нечипоренко обнаружил себя, остекленевшего взглядом, упертым в
родные Васильки на том берегу.

Оно вернулось!
Сознание…хорошее…мое…

- Що цэ я зробыв? – инстинктивно перешел Петро на родной язык, как и всякий раз,
когда ему было очень плохо. – Чорт мэнi затрiiмав ихать сюда, за тридевъять земель с рiдной
харькивщины, с Золочевского району…
А там такие пруды-ставки, такие нежные липы и лучи солнца пробивают туман в саду,
где растут дулями на деревьях сладчайшие груши, и даже простая вещь – горилка:
не такая как где-то еще. Хочется обнять бутыль с такой великолепной горилкой
и не отпускать ее от себя.

Это все Михайло. Это он сманил, бiсова лапа! Он и напоил…эх, братка…
Ну, спасибо тебе, мля…Подсобил брату подохнуть…

- Мишка! – Прорыдал тихо себе под нос Петро, – Сто чортiв тобi у пельку!
И со слезой на глазах погрозил брату через Амур.

- А теперь – что? Умирать теперь…
Стало вдруг себя так жалко, что хотелось задрать горло и взвыть, как волк на картинке.

- Вот только этого не надо! – Петро попытался взять себя в руки.

Так. Снег идет. Так? Китайцы ни черта не видят. Так? Но могут услышать!
Все. Тихо! Все…
Чем быстрее, тем лучше – надо развернуться, поднять нож.
А дальше, погасив все фары, очень тихо, на самом малом ходу – дергать отсюда!
Мороз, снег валит – сидят китаезы по норам. Никто не услышит. Никто…
Только, главное – тихо и без паники.

Нечипоренко вскочил в кабину бульдозера и погасил габаритные огни, с удовольствием
отметив про себя, что основные фары так и не были включены. Все правильно…
Ведь когда он уснул – был же день. Тут пошел стеной снег – поэтому он и переехал реку
незамеченным, ведь все провода, сигнализация их – на берегу, а он до него просто не доехал!
Он никем не замечен: ни китайцами, ни своими, иначе бы уже получил себе очередь в голову – не от тех, так от других!
А габариты, видать, случайно включил, уже когда проснулся…ну да!
Ходил же отлить – вот и включил для подсветки…
Так. Это уже хорошо…Поднимаем нож…

Медленно, не газуя сильно, как сонная рыба подо льдом, он развернулся на васильковские огни
и покатился вперед, вспоминая матушку, архангелов и заступника нашего Иисуса
Христа, в которого он не верил. Лишь бы до дому добраться – а там готов и в чёрта лысого поверить,
и в Бога всемогущего, только спастись! Только бы не очередь в спину!

Бульдозер наматывал на гусеницы холодные от страшного ожидания минуты, склеивал
в линию продрогшие метры, полз по толстому льду, засыпанному мягким, скрадывающим
звуки лохматым снегом, продолжавшим падать без ветра и без просвета, вертикально вниз…
Время тянулось как водка на сильном морозе.
Оно пыталось своими водянистыми краями примерзнуть ко всему, что находилось рядом,
собрать на себя как можно больше пустой воды переживаний, оставляя Петру глотки
тягучего чистого страха, который как спирт на похоронах – лился внутрь по глотку, но
не брал, а только собирал тело в одну мощную пружину скорби.

Он жалел себя. И, вообще, жалел, и на всякий случай.
Ведь звука своей пули он даже не услышит, звук придет уже потом, когда свинцовая оса
воткнет свое жало ему в спину…

- Суки! Рожи рисовые! – материл он своих будущих убийц так, будто его уже в гроб
положили, предварительно помыв и обрядив как деревянную куклу во все новое и чистое.

Не пожалеют!...Эти отродья маоцзедунские – никого не пожалеют! У них там революция,
в башке пожар. Своих бьют как саранчу и саранчу тоже бьют... и едят…
Боже мой, Отче небесный, заступник! Верую! Как есть! Свечку поставлю…
В райцентре часовенка есть – не поленюсь, съезжу, поставлю, только спаси! Спаси!
Бензопилу свою подарю первому встречному!

Петро очень уповал на Бога, оттого что больше было не на кого. Мудрый и суровый лик,
сошедший с редко виданных им икон, выглядел как само спасение.
Да, он готов и на жертву. Готов даже втихаря пойти в церкви подсобить бабулькам и попу,
да что там – и послушником стать, не чувствуя при этом ни стыда, ни страха.
Господи! Верую, что есть ты, Отче наш!

Бульдозер тихо ткнулся в береговой выступ.
Нечипоренко замер от неожиданности…потом все понял…
Это берег…свой берег…
Он перекрестился неправильно, как попало, так ведь до правил ли уже было?
Спасся…
Чудо…Снег помог…
Вот он, бережок родной, огни горят…
Ну, Мишка, гад! Фингал тебе под глаз, паскудник! Заслужил, змей – искуситель…

Мысли о Боге как-то стразу потускнели и стали багровыми осенними листьями опадать,
складываться в бесформенный холмик.

Петро включил фары и выдохнул протяжно.
Ну да, вон и дымом родным тянет, пахнет едой.
Так. Сейчас подойдут погранцы – надо показать разрешение на выезд.
Он порылся в «бардачке», вынул сложенную бумажку, переложил в карман телогрейки
и закурил…

Жмурился как кот, прикрывая глаза от дыма, затягивался крепко, а дрожь в теле все
не унималась…требовала стакана и изощренного мата – для расслабления души…

Слева на берегу кто-то шевельнулся и стал выбираться из снега.
Пограничники…
Петро уже ясно видел белые масхалаты, одетые сверху на полушубки, знакомые очертания
«калашникова» и красные звезды на ушанках…
Лица смуглые, с юга ребятишек призывают, в такие лютые морозяки! Узбеков, таджиков
посылают служить. Где тут смысл? Вот еще та машина – военкомат…
А этим и полушубков не выдали, в телогреечках. Ох, ребята…
Зато уж потом будут в своем ауле героями.

- Здорово, бойцы!
Петро высунулся из кабины и протянул белый листок.

Бойцы остановились как по наитию, замерли и долго-долго глядели друг на друга, будто
стеснялись чего-то. Потом дружно сняли автоматы с предохранителя и наставили на Нечипоренко.

- Э… – сказал Петро, – Вот бумага, гля! Иди, возьми бумагу, чучело…

- Шао Цзе! – ответило чучело и дернуло автоматом: дескать, выходи с поднятыми руками!

Нечипоренко вспотел и тут же замерз.
Он вспомнил – Михайло рассказывал как лет десять назад тут недалеко два китайца
прокрались ночью на заставу, сняли часового и вырезали ножами, спящих – всех до одного.
Тихо пришли, тихо ушли…
Без стрельбы, без гранат и криков «Ура!»…

- Сёза…* – умоляюще прошептал Петро, – Ходи домой, а?
И показал рукой на другой берег, – Домой ходи?...Будь ласка…

Сёза – мальчик (кит.)

- А я и так – дома! – ответили ему глаза китайского пограничника.

Петро внезапно ощутил страшный удар мысли – изнутри и прямо под темечко.
И это была мысль не о том, что он, по своей дурости приперся на мушку китайца,
перепутав чужой берег со своим. И не то чувство досады, когда, бывает, понимаешь -
каков ты есть дурак. Даже мысль о родном братце, впутавшем его в эту историю, и та куда-то далеко ушла…

Он стоял, подняв руки вверх, и думал о том, как только вот, на его глазах китаец сказал
слова одними глазами, совсем не открывая рта – и он услышал их, да еще и на понятном ему языке!
Так – вот как общаются животные! Так, как этот китаец! И они друг друга понимают!
Это ведь открытие!

Ему вдруг захотелось оправдаться, принести извинения, ведь он не враг, он маленький человек,
тракторист, просто…мужик.

- Ходя*…- Ласково сказал он китайцу, – Не виноват я. Их бин…драздрофил…

Хо Дя – китаец, китаеза, китайчонок (кит.)…в зависимости от контекста

Петро даже показал пальцами – как мало его в этом мире.
Тут ему стало плохо, голова закружилась, замелькали белые мухи в глазах.
Он бережно отдал китайцу бумажку и тихо упал лицом вниз, прямо в пушистый снег.
Зарывшись в него носом , ясно ощутил уходящим сознанием: снег был не родной.
Он не пах солярой и углем. Вороньими следами и собачьими неожиданностями.

Он пах чесноком и побоями.
Чужой снег.