ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС
В далёком-предалёком тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году одной девочке исполнялось три года. Аккурат на Святки – пятый день Рождества Христова.
Господи, как давно-то! Столько не живут. А если живут, это при тепе­решней жизни само по себе – подвиг, как бы она, то есть жизнь, ни протекала...
На взгляд близких знакомых мама у девочки была очень красивой, и характер у нее отменно хороший: справедливый, но осторожный, дров не ломает. Она всю молодость в комсомоле работала, даже возраст её комсомольский до тридцати лет продлили, чтобы, значит, ей в партию вступить коммунистическую. Но в партию она не очень-то хотела. Лучше уж девочку родить.
А вот папа девочки в партию вступил очень рано, подкупив собрание ответом на вопрос, почему, дескать, торопится. Он сказал, что надо торопиться, чтобы принять непосредственное участие в управлении государством, он на самом деле был уверен, что такое возможно. Окружающие его всегда побаивались: справедлив был круто, до склочности. В дальнейшем исключали его из партии неоднократно и восстанавливали всякий раз. Партбилет он хранил бдительнее, чем здоровье своей новорожденной девочки.
Так вот, в далеком тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году против родителей девочки была затеяна тайная родственная диверсия. К ним съехались гости с намерением окрестить ребенка в церкви прямо на Крещенский праздник девятнадцатого января.
Приехала бабушка с маминой стороны – Анастасия Егоровна, царство ей небесное. Тогда почти без седины в шелково-мягких косах, которые вовсе не помогали ей повыше держать голову, но и с опущенными глазами лицо сохраняло выражение строгой сдержанности. Она была молчаливой, двигалась бесшумно, часто грустила. Выносила тринадцать детей и похоронила многих. В Божий промысел верила абсолютно, и потому любое горе с течением времени становилось пережитым, а на поливаемых тихими слезами страданиях постепенно вырастали дивные цветы воспоминаний, которыми она тоже ни с кем не делилась. Мама девочки была старшим ребенком Анастасии Егоровны, семейной опорой. Но не надеждой, поэтому отправилась на работу в четырнадцать лет. Работа была очень тяжелой, образованием и поисками места в жизни позволила заняться далеко после двадцати...
Уже давным-давно приехала помогать по хозяйству бабушка с папиной стороны – Анна Ивановна, царство ей небесное. У нее седина до самой смерти так и не появилась в прямых, черных и, как антрацит, блестящих прядях, гладко убранных на прямой пробор. Смуглая, исключительно стройная, несмотря на четверых трудно выношенных и еще более трудно выращенных сыновей, с тонкой талией, пышногрудая, длинношеяя... Шумно веселая, прекрасная рассказчица, всегда мечтавшая о дочери, Анна Ивановна, заполучив первую внучку, занималась ею значительно больше работающей и некормящей матери. С Богом у Анны Ивановны отношения сложились несколько странно: она признавала Его, как соседа, с которым жить, а куда, мол, денешь существующую реальность. Значит, мать ее, Прасковья Александровна не зря поповская дочка. Прасковья Александровна приехала с неделю назад проведать старшего внука, любимого, как ни странно, ведь обычно более страстной любовью младшеньких одаряют. Понянчила правнучку и снова влюбилась, внук теперь навсегда отойдет в ее тревогах на второй план. Прабабушка была худенькой соразмерно маленькому росту, только руки у нее отличались удивительной силой, и такие нежные, – упокой, Господи, ее душу...
Одновременно с Прасковьей Александровной приехала двоюродная бабушка девочки – сестра деда по матери, Августа Васильевна. Чистюля редкостная: в детскую входила, только протерев спиртом руки по локоть, а девочка-то давненько из грудничков выросла... У Августы Васильевны своих детей не получилось. Прошла она фронтами от санитарки сорок первого до старшей операционной сестры сорок пятого, два года раненых с поля боя на себе носила, вот и потеряла где-то женское своё здоровье. То ли надорвалась, то ли испростыла. На войне удобств минимум, о дальнейшей жизни Августа Васильевна не загадывала, снегом все места умывая... Чистюля, одно слово... А тогда, в пятьдесят восьмом, она была еще молода, и самом соку – круглолицая, улыбчивая, быстрая в движениях. Теперь ослепла. Впрочем, двигается по улицам столицы с прежней скоростью, практически бегом, лишь иногда спотыкаясь о бордюры тротуаров. Её отношения с Богом вообще доморощенные. Изредка забегает в церковь свечки поставить, а в остальном скорее суеверна, чем богобоязненна. И все-таки, несмотря ни на что, дай ей, Господи, долгих и приятных лет жизни напоследок...
Итак, собрались целой армией, уверенные в победе. Значит, ближе к делу, то есть к праздничному столу сначала, на котором соседствовали гостинцы деревенские и деликатесы московские. Вина, как помнится, никогда не было. Девочке повезло: трезвость оказалась нормой жизни для семьи с обеих сторон. А может, не повезло: выйдя с годами в окружающий мир, трудновато привыкала к иного рода общению. Зато праздники от детей можно было не прятать. И в тот раз девочка сидела на своём высоком стульчике посреди взрослых, но не как всегда, а на почетном месте – день рождения у неё праздновался, и это были её гости. Получала подарки, пожелания, всех благодарно целовала, танцевала под звуки радиолы на руках у всех желающих. Потом ей разрешили ответно одарить присутствующих родственников, поскольку было чем. Через год она начнет читать книги самостоятельно, через два – самостоятельно записывать сочиненные стихи. Но и теперь с подачи бабушек заучила наизусть, как крокодил солнце в небе проглотил, и многое-многое другое. Могла танцевать по-украински, по-русски и по-молдавски. Могла петь песни из коллекции дедушкиных пластинок – «Белла донна, Белла дорогая», например. Получалось, правда, что Белла – дома, но это же не так важно...
- А вот, – сказала девочка своим внимательным слушателям, – моя новая песня.
Тут ей показалось, что стул – недостаточные подмостки для этой песни, росточком в мамину родню пошла. Среди возмущённого изумления она влезла на стол, попирая тарелки ножонками. Когда к девочке, словно парящей над деревенской колбасой и столичными апельсинами, протянулись руки огорченных её поведением бабушек, она начала петь. И руки остановились. Более того, бабушка Анна Ивановна, давясь хохотом, погрозила кулаком всем присутствующим, а двоюродная бабушка Августа Васильевна, продолжая изо всех сил слушать и оставляя хохот на потом, неудержимо сползала со стула на пол.
Слова песни были малопонятны, зато мотив известен. Последнюю фразу девочка спела с особым пафосом, притопывая ногой по вышитым цветам белоснежной скатерти: «Воз пряников в рот людской!!!»
На этой единственной целиком понятной строке новая песня кончилась, и девочке пришлось самостоятельно перелезать на свой стульчик, потому что никто не имел возможности ей помочь – все смеялись. Однако слезла она аккуратно, ничего не уронив и не испачкав. И даже когда родственники уже более или менее успокоились, загордившийся отец всё ещё возбуждённо вопрошал:
- А вы заметили, насколько правильно трёхлетний ребёнок понял коммунистическую идею?! Моя, моя дочь!
Все согласно кивали, а тихая Анастасия Егоровна просветлённо повторяла:
- Как это по-божески!
- Кто ее научил? – удивлялась Анна Ивановна, последние полгода не отпускавшая девочку от себя. – Неужели отец? Честное слово, не верю своим ушам.
Отец девочки песен не знал. Ни одной. Слух у него, может, и был, но слов он не запоминал совершенно. Только формулы – моментально и накрепко. Постепенно выяснилось, что песню «Интернационал» девочке не пел никто. Может, радио? Но ведь не так часто, и слова там невероятно трудные.
- Такая маленькая, а уже коммунистка... – вдруг раздумчиво проронил кто-то из родственников.
Тайный совет старейшин тоже призадумался, а затем уединился, чтобы с другой стороны обсудить намеченную диверсию. Запросто можно было испортить этой акцией биографию сначала восторженному папе и, как следствие, самой девочке.
- Вряд ли Бог нас похвалит, если у ребенка будут неприятности, – заметила Августа Васильевна. – А неприятности обязательно будут, поверьте мне. Кто-нибудь, да донесет.
- Бог еще никому не повредил... – пыталась возразить Анастасия Егоровна.
- Повредил! – не согласилась Анна Ивановна. – А знаешь ли, сватья, что мой дед, священник, перед смертью сказал?
- Молчи, доченька, молчи... – дергала ее за рукав Прасковья Александровна.
- Он сказал, что Бог – есть, но церковь – Его блудница!
- Прости, Господи, и сохрани его душу в Царствии Твоем небесном... – крестясь, плакала Прасковья Александровна.
- Терпеть надо учиться... – снова и снова вздыхала Анастасия Егоровна. – За Бога надо страдать...
- Ну, нет, чего-чего, а страданий девочке я не желаю! – закипятилась Августа Васильевна. – Хватит того, что мы все перетерпели! С лихвой хватит!
- Поступайте, как знаете, – пошла на попятный Анастасия Егоровна.
- А вот надо у нее спросить, – разрядила напряжение Анна Ивановна. – Если «Интернационал» поёт, должна и о Боге понимать хоть что-то. Умница!
- Ни бог, ни царь и ни герой, – вполне осознанно выговорила девочка, раскладывая подаренные кубики. – Своею собственной рукой. Вот так. Смотри, какой жук!
- Это буква «ж», помнишь? – включилась в любимую игру Анна Ивановна. – Какие слова жужжат?
- Жужжат?.. Ж-ж-журнал. Ж-ж-желание... Ж-ж-жестокость...
- Правильно! – восхитилась та. – А что такое жестокость?
- Кису за хвост водить. Щипаться. Больно если.
- Всё-то у нее рано... – вздохнула опять Анастасия Егоровна. – В семь месяцев бегать начала... В год – болтать... Только к Богу, боюсь, придет поздно.
- Видишь ли, сватья, – с обидой ответила Анна Ивановна. – Она ли в том виновата будет?.. Или мы с тобой?.. Детей привести к Богу надо было. И самих себя сначала.
- Твоя правда, – согласилась Анастасия Егоровна.
- Ничего, – остановила всех прабабушка Прасковья Александровна. – Полно вам девочку оплакивать. Жизнь длинная, её звёздный час впереди где-то. Бог всё знает, понадобится – позовет.
Вот кому девочка поверила. Ждала-ждала. И спустя тридцать восемь лет один знаменитый бульварный поэт попытался уговорить сильно повзрослевшую именинницу устроить шоу на столе. Именинница засомневалась. Что, спеть еще раз всеми забытую песню?.. Но поняла: не нужно. Богема – не поймут. И ещё поняла: звездный час миновал уже. Тогда, в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, когда был выбор: или – или. А теперь – ни того, ни другого. Истинный звёздный час неповторим.