г. Ростов – на- Дону.
2002 г.






Вольтер писал, что литература может позволить себе быть всякой, но только не скучной. Я попытался втиснуть в содержание ещё и нечто дидактическое. В меру своих весьма скромных возможностей.

------------------------
Не могу сказать, что мы лежим в палате смертников. К чему такая травмирующая резкость? Просто «тяжелая палата». Ночью привезли сразу ещё двоих: деда-пастуха из Кошар и капитана буксира. Толком расспросить мы их и не успели. Капельницы, уколы-все, что нужно было сделано. Дежурный врач привычно толковал о необходимости полного покоя и даже неподвижности, но вот мы с Серегой снова вдвоем. Сначала дед направился в туалет. Де¬журная, как обычно, спала, а мои доводы оказались неубедительны. Дед вернулся, поругиваясь и жалуясь, что курить охота. К чему может привести ин¬фаркт, он представлял себе смутно. А, может быть, и представлял! Теперь не узнаешь. Последствия не замедлились, и его забрали в реанимацию. В интервале между посещением дедом туалета и переводом его в реанимацию, капи¬тан тоже решил проявить себя, но успел только сесть на кровати. Его накрыли простыней и вывезли. Теперь на буксире вакантное место.
Итак, мы снова вдво¬ем. У Сергея второй инфаркт, но глупостей он не делает, а посему спокойно лежит вторую неделю. Днями его уже будут подымать. Со мной не то чтобы хуже, но врачи сами не знают, что делать. С одной стороны, особо сквер¬ных объективных показаний нет, а с другой, я тяжело дышу и в туалет до¬бираюсь по стеночке, поминая при этом сквозь зубы и бога, и черта, и судьбу, ниспославшую мне вторичный энцефалит в таком дурном качестве. На тумбочке у меня весь арсенал глотательных кардиосредств плюс в перспективе уколы, если успею позвать на помощь. Сигнализация конечно же не работает, и чинить ее вроде бы никто не собирается. По крайней мере, в обозримом будущем. Я уже дал себе зарок: выпутаюсь – сам исправлю. Сергей умница, начитан и с ним интересно, хотя внешне – типичный десант¬ник. Особенно на афганских фотографиях. Широкие плечи, крупные черты лица, а особенно подбородок. Щегольские усики. В Афгане провел меньше полугода, но повидал много и настрелялся вдосталь. С сердцем у него и там было не¬важно. Особенно когда в бронежилете и с прочей амуницией гонял со своим взводом по горам, но молчал. Уволили лейтенанта по контузии, и он отпра¬вился на уральский завод, куда получил назначение после окончания ин¬ститута. Вот все, что я о нем знал.
Настроение в это утро было, естественно, поганое. Сами мы тоже не так, что¬бы очень надежные. В общем, есть о чем поразмыслить. Я – подвижней. Никто мне лежать неподвижно не велит, а посему обслуживаю и себя, и Сережу. Он немного старше, хотя и я уже не сопляк. Прочел, пожалуй, больше я, но разностороней пожалуй он. А уж жизненного опыта в самых неожиданных областях у него навалом. Но все же с ним, бывшим старшим технологом цеха большого завода и по совместительству преподавателем УКП технологического института, мы говорим по преимуществу о литературе, политике, философии. По нашим временам необычно. Немного завидую его образованности, спортив¬ным разрядам и явному успеху у женщин. С ним интересно. В шутку говорю: давай или выписываться вместе или помирать, а то скукота заест.
Смеется. Он вообще много смеется, но сегодня настроение несколько подавленное и лежим молча. Вдруг он говорит:
- Послушай, давай я расскажу тебе свою биографию. Не возражаешь? Уж очень из меня прёт. А ты рассудишь.
– Забавно, – говорю. – Это я тебя?
– Да, нет! Совсем не забавно. Порой и сам не разберу, правильно я поступал или нет? И хотя теперь уже вроде бы без особой разницы – скоро к господу, но все же! Пока думаю – живу. Скучно не будет. Об обыденном постараюсь покороче. Я знаю, что в ментовку ты не побежишь, а заду¬маться может и задумаешься. Тебе, не забывай, рентгенолог сказал, еще жить и жить. В общем, потерпи немного. И я услышал.
__
Воспитывался я у бабушки. Отец бросил семью, мне еще и года не было. Мать сошлась с другим. Потом его перевели на Север. В общем, даже пи¬сала редко. Зато бабушку бог послал экстракласса. Библиотекой на заводе заведовала. Она была, как тогда говорили, из «бывших». Дед – рабочий, специалист по дереву. В прошлом красногвардеец и член партии. Дома – тишайший человек. В бабке души не чаял. Силен был на собра-ниях выступать, громить начальство. Инфаркт его прямо во время выс¬тупления и свалил. Приятели, они потом часто к бабушке наведывались, говорили, что вовремя умер человек. Все равно забрали бы. Бабка от¬малчивалась, но, как я чувствовал, в душе с ними соглашалась. А вооб¬ще-то разговоры на политические темы она всегда пресекала. Со вре¬менем ее возмущение судьбой постепенно затихло, и вся она сконцентрировалась на мне. Потекла у нас жизнь ровная и внешне спокойная. Чи¬тала она много и меня приохотила, но с прочитанным соглашалась далеко не всегда. Поругивала, бывало, и Чехова, и Толстого. Пыталась читать литературу по воспитанию. Это ради меня, но действовала больше по наитию, поскольку, как она мне потом объясняла, испытывала некоторую растерянность перед обилием информации – читала она не только по-рус¬ски, но по-английски и по-французски. Мне же внушала простые интел¬лигентские истины о личной порядочности, чистоплотности и прочее, тщательно обходя вопросы политические. Про бабушку могу говорить до бесконечности – любил ее без памяти. Вроде как бы за всех отсутст¬вующих у меня прочих родственников. Материально мы не бедствовали. Что-то мать присылала, что-то бабушка подрабатывала на переводах технической документации. К тому же почти все вокруг нас жили в те времена довольно бедно и нарядами в школе, как я помню, никто не блистал. Занят я был плотно. Кроме школьных дел, бабушка занималась со мной английским и музыкой. У нас было маленькое «кабинетное» пиани¬но. Со всякой своей житейской мелочью я к бабке не лез, но, частенько, выпытав у меня что-нибудь, или особенно после родительского собрания которые она посещала неукоснительно, заводила со мной продолжительные беседы на самые разные темы. Было интересно. Уже повзрослев, я чувствовал, что она многого в жизни не принимала. Но об этом слышал урыв¬ками из ее бесед с ближайшей подругой – Глафирой. Сама жизнь с ее нача¬лом и концом казалась ей то чудом чудным, то насмешкой. Несмотря на свое воспитание, в бога верила слабо и от меня религиозную литерату¬ру прятала подальше. Несколько человек, захаживавших к нам, были в основном женщины из ее библиотечного окружения. Из мужчин один, как я теперь понимаю, бывший церковный служитель немалого ранга. Уже потом бабушка мне говорила, что всю жизнь он прожил по чужим документам и всегда опасался ареста. Я мысленно, даже не зная всех этих подробностей, называл его Архиереем. По-моему, он был не прочь у нас поселиться, но бабушка не хотела. Квартирные условия у нас были по тем временам роскошные. Мы жили в изолированной квартире из двух комнат в маленьком двухэтажном кирпичном домике, стоявшем в глубине заросшего травой двора. Дед собственноручно положил в комнатах паркет, от чего они в моих глазах приобрели некий аристократический вид. Нас одно время даже хотели переселить в однокомнатную квартирку, но дедовы друзья, занимавшие видное положение, не допустили. Иногда устраивали нечто вроде, маленьких концертов. Пел Архиерей (Владимир Никанорович). Иногда дуэтом с бабушкой. Мне очень нравилось. Иной раз заставляли выступать и меня. Но я этого не любил, предпочитая слушать. К тому же всякому моему выступлению предшествовала многочасовая подготовка, что было утомительно и совершенно мне неинтересно. В школе все было нормально. Учился под недремлющим оком бабушки хорошо. Был физически нормально развит и, несмотря на свое интеллектуаль¬ное воспитание, от драк не отказывался, чем заслужил себе определен¬ный авторитет у местной шпаны. Бабушка подлечивала мои синяки и при¬говаривала, что во мне все перемешалось. Впрочем, добавляла она, настоящий мужчина должен уметь постоять за свою честь. Потом был институт, который не оставил почему-то особых следов в мо¬ей памяти. Учился с удовольствием. Как-то по инерции со школы. Занимал¬ся спортивной гимнастикой и стрельбой. Не без успеха. Все время был чем-то занят. Бабушка начала даже как-то тревожиться. Из беседы с Гла¬фирой, которой поверялись все домашние дела, я урывками услышал про себя, что это уже слишком. Главное, что тревожило бабушку, это отсутствие девушек и слишком уж упорядоченная жизнь.
– Читает много, – жаловалась бабушка, – и все дома и дома. Это как-то не по возрасту.
Глафира всплескивала руками и громко шипела:
– 0на еще жалуется! Да ты сама же его приучила!
– Конечно, – отвечала бабушка, – но все же в меру! Ни с кем не встречается. В его годы мог бы больше интересоваться девушками, чем основами мировоздания и всяческими науками.
По-моему – это перекос и как бы за этим не стоял какой-нибудь физиологический изъян.
Дело в том, что время уличных драк уже давно прошло, а других приз¬наков моей сторонней активности у нее не было. Бабушкины тревоги несколько рассеялись, когда она узнала о грандиозной драке институтско¬го масштаба, в которой я, как дежурный от добровольной дружины, прини¬мал весьма активное участие. Вечер устраивал химический факультет, и явились на него по преимуществу «речники», т.е. парни из речного училища. Все было бы ничего, но народу явилось сверх всякой меры, так что начальство распорядилось пускать только по пригласительным билетам. В общем, к чему подробности. На помощь «своим» по тревоге были подняты два общежития, и милиция еле справилась, а меня от неприятностей спасло только то, что я был «при исполнении». Кажется – это самый яркий эпи¬зод, запомнившийся мне из студенческой жизни, поскольку нас долго таскали по милициям и пару моих друзей исключили из института. Кстати, тут я впер¬вые усвоил, что такому здоровому парню, как я следует соизмерять свои удары с обстоятельствами и по возможности обходиться без членовредительства.
А наши девушки мне действительно не очень нравились и вообще каза¬лись глуповатыми. Впрочем, ряд эпизодов мог бы мою бабушку насчет физиологических изъянов совершенно успокоить. Но соответствующая ин¬формация до нее не доходила, и она даже прилагала некие усилия, дабы познакомить меня кое с кем. Как правило, это были те еще выдры, с которыми второй раз встречаться не хотелось.

Направление на работу я получил в небольшой городок на Урале, на за¬вод, который назывался вполне мирно, но помешала армия. Меня за рост и спортивные успехи определили на какие-то четырехмесячные курсы и готовили в армейский спецназ. Вот где мы работали! Такие нагрузки выдерживаешь только в молодости, да и то порой испытывал какой-то дискомфорт в области сердца. Кто пробовал в бронежилете, со спецснаряжением и приличным боезапасом бегом в гору – меня поймет. Гимнас¬терки после таких упражнений просаливались до окаменения. Забавляясь, снимали их, ставили на пол и они стояли. Занятия по рукопашному бою, преодолению полосы препятствий после таких марш-бросков казались пустяками, а стрельбы и вовсе приятным времяпрепровождением. Получалось все это у меня очень даже неплохо, и мне прочили вполне определенную карьеру, но тут возник Афган.
Про Афган много говорить не хочется. Довольно скоро я понял, что для основной массы народа мы – враждебные завоеватели. Особенно потряс меня однажды вид разбомбленного вдребезги кишлака, клочья детских и женских тел...
Но служба есть служба и приказы надо выполнять. К тому же к «духам» у меня симпатий не было никаких, и сантиментов во время столкновений я не испытывал. Тут все было как бы в других измерениях: убей его или он убьет тебя. Основная работа нашей группы – засады. Сначала вертушками, а потом пешим ходом. Маскируемся и ждем. Чаще всего зря. Потом вертушками же домой. Отдых, ученья и снова в засаду. Однажды они таки напоролись на нас. Шли духи довольно беспечно по ру¬слу высохшей горной речки. Их было 16. Положили всех. После боя всех обшмонали – законные трофеи. Мне досталась «Беретта» с глушителем – вещь в боевых условиях довольно бесполезная, и пачка афганских и пакистан-ских денег. Ребята подарили роскошные японские часы. Потерь у нас никаких – благодарность в приказе по части. За что? Всего лишь удача. Другой случай был не такой удачный. Приказали занять высотку и ждать дальнейших указаний. Причем тут спецназ – непонятно, но неприятность состояла в том, что «духи» сделали это до нас. Я еще сравнительно во¬время заметил. Во всяком случае, до того, как они открыли пальбу. Мог¬ли положить нас всех. Мы, почти не отстреливаясь, отошли. По рации я доло¬жил обстановку. Довольно быстро прилетели вертушки. Это несколько отвлекло «духов» и позволило нам по-быстрей убраться на исходные позиции. И все бы ничего, но они снова возникли у самого подножья, когда мы уже несколько расслабились. Обычно такое характеризуется фразой: «вспыхнул ожесточенный бой». Духи думали, видимо, что мы побежим, тог¬да бы всем хана, но мы были спецназ и кое-что уже понимали. В резу¬льтате потеряли только четверть состава. Спасла подготовка – четыре гранаты, брошенные вовремя и в нужные места. Когда я менял магазин и оглянулся, вижу, в 10 метрах от меня трое духов арканят моего сержанта Резо. Стрелять нельзя. Выхватил пистолет и, выждав момент, убрал одного. Резо – умница упал, сцепившись со вторым, чем открыл мне третьего. Он вскинул автомат, но не успел. Я его «сделал», как на учении: два в грудь и один в голову. Со своим духом Резо справился сам, и ко мне. Но тут откуда-то граната. Я успел пригнуться, и кроме мелких осколков получил камнем по голове. Воспоминаний – на всю оставшуюся жизнь. Очухался – никого. Резо лежит, подергивается и тишина. В общем, с Резо на спине, кое-как выбрался. Вечерком зашел к нему в палату, а он уже вполне ничего. С кавказской экспансивностью поклялся мне в вечной дружбе и это, как оказалось впоследствии, были не пустые слова. Мы и впрямь с ним закорешевали. Вскоре начались тошноты, предобморочные состояния и меня положили в госпиталь Откровенно говоря, воевать мне совершенно расхотелось. И дело тут не в смер¬тельной опасности, которой приходится подвергаться, хотя это мною к разряду удовольствий не относилось, (а есть любители острых ощу¬щений). Готов драться, когда знаешь за что. Но, как я понял, интернациональный долг здесь просто словесное прикрытие. Так за что же? Это явно война против народа, его веры (будь этот ислам трижды не¬ладен) и самих привычных устоев его существования. Нельзя палкой загонять людей в другой и чуждый им образ жизни, даже если поверить, что он более прогрессивный. Это я коротко, а конкретных наблюдений у меня скопилось множество. Итог: война несправедливая и с ней нужно заканчивать если не в государственном масштабе, то хотя бы в личном. И я «слинял». Но с нача¬ла еще один эпизод. Хотя в моем взводе спецназа ребята были, в основ¬ном, нормальные, но пару подонков все же имелось. Сначала эти дембеля пытались командовать и помыкать молодыми, так как они и по возрасту были старше остальных, но хлипких у нас не водилось, так что этот номер не прошел. Нарушений дисциплины за ними было не счесть, но в действую¬щей армии к мелочам не придираются. Когда опасность, и порой смертельная, рядом, к этому относишься терпимее. Вот подлости в драке, когда от этого зависит судьба твоих же товарищей, не прощают. Тут можно и пулю в спину получить. Но воевали они нормально. Кульминацией моих с ними конфликтов был дебош, который они учинил по пьянке, явившись ночью после отбоя и поставив всех «на уши». Заскочив в палатку, застал драку. У одного из них, Володьки Рыжего, в руках нож. Выручила реакция, тем более, что у пьяных она замедленная. Нож отобрал, хотя он, пожалуй, сильнее меня. У меня 182см и 80кг. Он на полголовы выше и 90 кг. И вообще, «тертый» парень. Но, повторяю, нож отобрал и ударом по шее «вырубил» начисто. Второй продолжал было «возникать», но я при¬менил, что по обстановке нужно было, и он лег, не переставая материться, за что получил дополнительно. Приказал привязать его к кровати, что и было с удовольствием исполнено. Вроде пришли в себя. Говорю, если еще раз мне придется встать, завтра спишу в дисбат. При всех говорю. Стало тихо. Утром – как ни в чём ни бывало. Вызвал я их к себе и на доступном им языке, отбросив всякую интеллигентность, обещал им рапорт и штрафбат. Ребята приблатненные, развязные. Рыжий Володька ответил мне запросто, мимо всех уставов:
– Командир, мы тебя уважаем. Вырубил ты меня вчера лихо, но зла я на тебя не держу. И ты на нас не серчай, если что, коль перебор – врежь, но мы ж под одними пулями ходим! Какой же тут штрафбат? – Забавно!
Я по¬лучил право рукоприкладства в чрезвычайных обстоятельствах в обмен на дружеские отношения и обещание, что впредь все будет «тип-топ». Что сие означает можно только предполагать, но я интерпретировал это в смысле обещания впредь дебошей мне не устраивать. Я даже нож ему отдал – расчувствовался.
Задружил я и со своим лечащим врачом. Она была много старше меня, но женщина очень приятная. Муж – полковник. Как-то ночью, лежа в какой-то палатке, заваленной матрацами, она сказала мне: «Странный ты парень. Какая-то смесь десантника с учителем литературы.» Я отвечал, что, даже очень тонко воспринимая литературу, на моей нынешней должности не выжить. Ромен Роллан как-то сказал, что каждый ак¬тер, играющий Гамлета, сам должен быть немного Гамлетом. Наверное, во мне сидит и десантник, который при необходимости выходит на ведущее место. К сожалению, жизнь наша такая штука, что быть десантником с крепкими кулаками и соответствующими навыками приходиться довольно часто. А здесь из такой роли почти и не выходишь. «А вот мой муж, – заметила она с горечью,- всегда десантник, даже дома. Тебе приходилось самому убивать? "
И я рассказал ей эпизод с Резо. Когда начал его поднимать, заметил: вроде бы "вырубленный» мною дух подтягивает к себе автомат. Счет шел на секунды. Правую руку я ему уже отстрелил раньше. Короче, когда он развернулся с автоматом в левой, я уже был готов и всадил в него весь остаток обоймы. Резо было плохо, но он все-таки сказал: «Ты снова меня спас, командир» – и вырубился уже окончательно.
– И как ощущения? – 0на даже приподнялась на локте.
– Ну, какие ощущения у человека, которого чуть-чуть не
убили. Потом, правда, переживал. Стрелять человеку в лицо – это тебе не бомбы с са¬молета сбрасывать.

Спустя немного времени, она сказала: «Воюешь ты, конечно, лихо, я слы¬шала, но здесь тебе не место, и я помогу тебе отсюда убраться». И по¬могла. Меня включили в группу сопровождения и снабдили к тому же направлением в Москву, в соответствующее лечебное заведение. Так я отбыл в Россию. Правда, перед этим я крупно разбогател, хотя и не сов¬сем добропорядочным способом. Дело в том, что расположены мы были на равнине у самых гор. Ходили друг к другу в гости. Иногда на попутках, а иногда напрямки. Сверху это, наверное, засекли. Я повадился к соседям – артиллеристам в шахматы играть (а кто и в картишки!). Вот беру я с собой Володьку Рыжего, и топаем мы с ним привычным путем к сосе¬дям. Причем он сам напросился, а в чем его интерес я допытываться не стал. И напоролись мы на мину. На мое счастье он шел первым. Меня опять слегка контузило, ну а с ним все было ясно сразу. Осколками разодрало на нем одежду, и на виду оказалось что-то вроде кисета. Я сунул его за пазуху и отправился за подмогой. Уже потом обнаружил в кисете кольца, камешки, часы…Оставив все это себе, я не чувствовал себя преступником, хотя что-то такое неприятное испытывал. Но мало этого! Когда разбирали его имущество, обнаружился совершен¬но неожиданно большой однотомник Пушкина, который был мне почтительно преподнесен. Пушкина я забрал, но когда сел его вечерком просма¬тривать, то обнаружил, что бумага внутри вырезана и в образовавши¬еся полости уложены пачки купюр. Такой вот эпизод. Муж моей врачихи свел меня с артиллерийским полковником, который отбывал той же колонной. Мы как-то сразу приглянулись друг другу, хотя звезды на погонах у нас были одинаковы только по количеству. Владимир Константинович оказался куда более практичным человеком, чем я, и к вечеру у меня уже набралось два чемодана «подарков». В этом преимущество пересечения границы колонной – почти не «шмонают». Скучно описывать наше путешествие до Ташкента. К счастью, нас не об-стреливали, и все обошлось благополучно. Полковника мне сам бог пос¬лал; через майора медицинской службы, разумеется. С его помощью все проблемы с документами решались очень быстро и без всякого мо¬его участия. И вот мы в поезде Ташкент – Москва, в двухместном СВ. Сказка! Через полчаса после отбытия сели закусить. Потом он достал коньяк... Спать мы легли уже под утро, обсудив весьма широкий круг вопросов. Чувствовалось, что Нина провела с ним определенную работу, потому что чины были нами совершенно отложены в сторону. Утром, указывая на книжку Льюиса, купленную мною в какой-то лавчонке, спросил: «Хорошо владеете английским?» Я неопределенно пожал плечами: «вроде все понимаю!» И вдруг он меня ошарашил. При всей его интеллигентной внешности такого вопроса я не ожидал от полковника пусть даже артиллерии. Так вот, он спросил: «Ну и как Вы полагаете, Льюис прав в своей апологии Бога?» Чтобы оценить степень моего ошеломления нужно хоть немного быть знакомым с нашими военными отцами-командирами. Да и только ли с нашими? Свое ошеломление я постарался скрыть, имитируя размышления и витиеватой фразой ответа.
– Я думаю, Кант был прав, когда говорил, что бог есть для тех, кто в него верит. Я же не верую. И не только в силу воспитания, но и по¬тому, что жизнь ведет себя так, словно никакого бога нет. Конечно, если представлять себе бога в христианском смысле. Но ответить в ма¬териалистическом духе о смысле жизни, нравственных законах или, скажем о происхождении Вселенной, я еще не готов. Несколько утешает, что не я один.
Он засмеялся. «И где это Нинка Вас такого высмотрела? Вы, говорят, с тремя осколками и контузией вытащили на себе своего сержанта, прирезав по дороге пару душманов"?
Что я мог ответить? Осколки я не считал, никого по дороге не прирезал – рад был, что сам уцелел. И вообще, у нас в спецназе своих не бросают, даже убитых. Когда я ему кое-как все это выложил, он спросил: "А не кажется Вам, как и мне, что вся эта история с войной – глупая и плохо продуманная авантюра, возникшая по инерции в нашем стремлении к мировому господству?» Я ответил, что 10 лет без права переписки уже вроде не дают, но рассуждать на такие темы с малознакомыми людьми все еще очень опасно. Он довольно долго рассматривал меня. Потом пробормотал:
– Да, да, конечно глупо.
Выпил и, покачав головой, отстранено заме¬тил: «Какие все же бывают разные люди!» Немного погодя, добавил: «Признаюсь, раз уж Вам выпало терпеть мое общество, склоняюсь к концу жизни к, в общем-то, тривиальной мысли, что, несмотря на отдельные проблески и даже выдающиеся благородные деяния, сей мыслящий тростник изрядное дерьмо, как и созданная им жизнь.» И он молча уставился в заоконную темень. По-мое¬му полковник был уже изрядно пьян.
– Я думаю, проблема поставлена некорректно. Он просто есть и это – глав¬ное. А его нравственные характеристики – производная от обстоятельств реальной жизни. Более интересные, на мой взгляд, проблемы, откуда он взялся и чем все это кончится.
– Разве опыта всей истории, а особенно 20 века мало для серьезных вы¬водов? Тут и Гитлер, и Сталин, и Пол Пот, и Мао! И от восторга вопящий народ! Пока что во все вот в это и выливается. А наша война, кого она украшает?
Я вспомнил бабушку и сказал:
- Зря Вы вот так весь на¬род «поливаете». Если сегодня люди молчат, то это не значит, что ник¬то ничего не понимают. Многие молчат из благоразумия, т.к. отлично знают, чем кончаются у нас всякие протесты.
Язык у меня не заплетал¬ся, но мысли начинали путаться.
– В общем, хочу сказать, что не стоит весь народ валить в одну кучу. А если большинство и впрямь плохо разбирается, так на то есть очень даже понятные причины. Вполне, кстати, устранимые.
– Батюшки-светы, да он еще и оптимист! Слушайте, а про «светлые дали коммунизма» – это не для Вас написано?
– А что? – я решил его подразнить, – вполне возможная альтернатива. Лет так через 200.
– Значит всего лишь альтернатива! И лет так через 200?- он заулыбался.
– Нет, что-то в Вас все же есть. Тут Нинка права. Конечно, надо помочь Вам демобилизоваться. Кто там через 200 лет будет – ещё вилами по во¬де писано, а жить нужно сегодня. Второй раз не дадут. А для этого приходиться порой тянуться перед всякой сволочью, взятки давать! Вы, кстати, приготовьтесь. Вам за дембель тоже придется, по всей видимости, что-то дать, будь оно неладно.
Раньше я пришел бы от этих слов в ужас. Речь, по-видимому, шла о вну¬шительной сумме, а мы с бабушкой были, сколько я помню, всегда без де¬нег. Да и как это практически «дать» – я с трудом себе представлял. Правда, теперь у меня был кисет и Пушкин, но представить себя в ро¬ли дающего я никак не мог, в чем честно и признался. Он как-то странно глянул на меня и сказал, что с этим проблем не будет. На следующий день все было нормально. Я читал своего Льюиса. Вспоми¬нались тирады Архиерея. Я чувствовал, что говорил он искренне, как и Льюис, но принять это все равно не мог. Проанализировав по при¬вычке, пришел к выводу, что, во-первых, в жизни сплошь сумятица и никакого руководящего начала. Точнее, я его не вижу. Историю перечесть, так скорей дьявол правит, а не бог. Сплошь грязь, кровь и неспра¬ведливость. Особенно по отношению к людям достойным. Во-вторых, понятие бога, т.е. существа, плюющего на все законы, и обладающего всемогуществом, как-то оглупляет. Потом, это обилие богов, враждующих конфессий! Нет, тут что-то не так. Да и само понятие бога в голове у стихийного материалиста сразу порождает вопрос о его сущности. Попросту сказать – как он устроен. У меня получалось, как у Наполеона с Лапласом: «Сир, я не нуждаюсь в этой гипотезе!» Проще сказать: бог на данном жизненном этапе был мне не нужен. А хотелось бы потолко¬вать с каким-нибудь умным верующим! На том мой интерес к богу на данном этапе иссяк. Зато у полковника, отложившего детектив, появи¬лось желание снова выпить и закусить. (Когда еще такая возможность представится?). Я намек понял и как младший отправился в вагон-ресторан. Припоминая содержимое Пушкина, финансовые проблемы такого мас¬штаба меня уже не волновали. Водку выпили, а коньяк был одобрен и оставлен на вечер под «серьезный разговор». Давно я уже столько не пил! Вечерний разговор был действительно необычен. Прикончив первую бутылку, полковник перешел к женщинам, семейному очагу и прочим аналогич¬ным материям. Чувствую ли я важность всего этого для жизни? «Дочка» – подумал я и не ошибся.
«Не боясь возвышенных слов, – продолжал полковник, – я считал бы счастьем своей жизни удачное замужество своей дочери. Я не стал бы за¬водить разговор на эту более чем деликатную тему, если бы не один нюанс. Моей дочери по причинам очевидно физиологического характера нравятся мужчины Вашего типа. Но они на поверку чаще всего – дубье стоеросовое. Моя же начитана сверх меры, язвительна и требовательна, хотя по своим тактико-техническим данным вполне на уровне. Кончиться это может грустно, и я заранее переживаю. Жена так и вовсе в отчаянии. 22 года и ничего серьезного даже не намечается».
Тут он для храбрости, очевидно, добавил еще и продолжал. «Понимаю, что ставлю Вас в несколько неловкое положение, но поймите и меня! Когда читаю сегод¬ня в старинном романе, что графиня вышла замуж за своего кучера или лакея, мне кажется, что если отбросить малосущественные исключе¬ния, то это действительно трагедия». – Тут он добавил еще и, подмигнув мне, заметил: «А неплохо мы эволюционировали с 17-го года? – Короче, был бы рад такому зятю». Он развел руками и комично улыбнулся. «Остается мелочь, на которой все и спотыкается: нужно, чтобы вы понравились друг другу. А посему приглашаю Вас в гости. Зачем Вам гостиницы? У нас вполне просторно и комфортно. Разумеется, это Вас ни к чему не обязывает!»
Что было отвечать? Попал в переплет. Согласился. Подумал, что смыть¬ся всегда успею, а проблемы женитьбы мною уже про себя обсуждались. Бабушка в последнем письме была просто-таки требовательна в этом отношении, поскольку чувствовала себя весьма неважно, и хотела, по ее словам, поскорей пристроить меня, поскольку жить ей осталось по ее же словам совсем ничего.

На вокзале в Москве нас встретил моросящий дождик. На служебной ма¬шине добрались до каких-то каменных массивов, где в роскошной квар¬тире на весьма высоком этаже обитал полковник. Встретила нас дочка Ирина. Та самая. Нормальная, рослая деваха с хорошей фигурой. Никакой язвительности, сплошное гостеприимство и доброжелательность. Попросила разрешения позвать вечерком подруг – послушать "человека с вой¬ны». Что мне оставалось? Разместили меня в кабинете полковника. Жена отсутствовала, так что кормила нас Ирина. Вечером действительно собралось человек пять молодежи. Но в этом ую¬те и безопасности мне трудно рассказывать о войне, о смерти, о лазании по горам. Да и как скажешь правду о ненужности и бесчеловеч¬ности этой авантюры? Пусть полковник расскажет, как его полк разносил кишлак, из которого стреляли «духи». А заодно и всех его жителей. Я спросил: «Вы думаете, что вот так запросто можно рассказать о том, как у человека от выстрела в упор разлетается голова? Или передать ощущения человека, воткнувшего нож в тоже человека? За то, что он не хочет понять, что социализм из России – это хорошо, а его ислам местного производства – это плохо?» По-моему они что-то поняли. Ирина поняла точно, и мы пошли танцевать. Умница и дай ей бог счастья. Действительно, чем не жена. Но та искра, то фантомное нечто, не прос¬кочило между нами.
Полковник, впрочем, остался доволен (видели бы как отшивали прочих!) и сказал, что все лучше сверх ожиданий.
На следующий день мы ходили на «Травиату» в Большой. Одел свой новенький «Афганский» костюм и даже сходил в парикмахерскую. Причем долго морочил мастеру голову, чего вообще-то за мной не водится. Ирка по¬джала губы и скептически наклонила голову. Я доходчиво объяснил, что ничего другого у меня просто нет. Не в камуфляже же идти! Зато когда она вышла в чем-то немыслимом, я изобразил предобморочное состояние без всяких усилий. С нескрываемой тревогой спросила меня: «Смотрюсь ничего?» В моем «Здорово» не было и тени фальши.
Через неделю демобилизованный отбыл к бабушке, а оттуда на свой Уральский завод в совершенно другую жизнь