В августе прошлого года, по приглашению моего старинного друга Виктора Ивановича Суздалева, я посетил губернский город Т. Жил Суздалев на улице Речной, название которой, как нельзя точно, соответствовало ее состоянию. Проезжая часть напоминала реку, с редкими островками асфальта и глубокими омутами. Брошенные поперек течения, изломанные доски, были самым радикальным средством для переправы пешеходов с одного берега на другой. Бревенчатые, полу истлевшие домишки, в окружении развалин, поросших чертополохом, казались жертвами кораблекрушения, выброшенными на берег жестоким штормом. Улица текла и, казалось, кричала: «Люди, не хочу быть ни рекой, ни Тверской, ни Бродвеем! – Хочу быть такой, какой была! Провинциальной, в кружевах резных наличников, с палисадниками, где цветут сирень и черемуха».
По фарватеру Речной плыла эскадра автомашин, во главе с флагманом – КАМАЗом. Она гнала впереди себя мутные волны и крушила пешеходные переправы. По берегам-тротуарам торопливо шли люди. Они смотрели себе под ноги, как будто стыдясь и своей улицы, и самих себя.
Дом Суздалева стоял в устье Речной, от которого было рукой подать до центра города.
Виктор Иванович искренне обрадовался моему приезду. На скорую руку приготовил ужин. Но не успели мы сесть за стол, как позвонил телефон. Хозяин поднял трубку, с кем-то поздоровался. Лицо его недовольно поморщилось:
– Никак не могу! У меня гость. Давайте перенесём на завтра. – Что? – Будет поздно? – Ладно, еду, – сказал он и, виновато улыбаясь, обратился ко мне: – Извини, ради Бога: надо срочно оформить завещание. Буду через пару часов.
– Что-то чрезвычайное? – спросил я у Виктора Ивановича, когда он возвратился.
– Редкий случай, – ответил он и загадочно улыбнулся. – Я расскажу, но только после ужина.
Когда мы поужинали и поудобнее устроились в креслах, Виктор Иванович начал свой рассказ тихим, обволакивающим баритоном:
– Мой душеприказчик – Судаков Петр Ефимович в городе человек известный. В конце 80-х, он работал в НИИ ГРЭХ – научно-исследовательский институт городского ремонтно-эксплутационного хозяйства. Местные зубоскалы прозвали его НИИ ГРЕХ, а его директора, очень застенчивого в науке человека, – Сатаной. Сам Петр Ефимович трудился в АДУ – АДминистративном Управлении, начальником.
80-е годы были пиком расцвета советской бюрократии. Проверки, ревизии, то, что мы теперь называем «наездами», практиковались в неимоверных масштабах. Правда, в наше время число наездов неизмеримо возросло. А их последствия стали непредсказуемо опасны. Скажем, если в прошлом, за грехи в работе, могли снять с должности, – в наше время, за соблюдение законов, могут и «замочить».
Сатана, насколько возможно, уклонялся от контактов с многочисленными комиссиями, которые тормозили развитие мировой ремонтно-эксплутационной науки. Он набросил этот хомут на шею молодого Судакова. Если НИИ ГРЕХ приравнять к государству, Судаков в нем, де-факто, занимал пост Министра иностранных дел. Но со стороны казалось, что он Министр не «ино», а просто странных дел. Его внешняя политика опиралась на амортизирующую функцию хлебосольных застолий для влиятельных людей. Застолья, как теперь взятки, решали самые деликатные вопросы. Предприимчивый Судаков, за счет фонда материального поощрения, посредством осетрины, красной и черной икры, горячих и холодных напитков и закусок, убедил государственных людей: институту позарез нужен научно-экспериментальный объект. Деньги на науку дали. Вскоре в живописных дебрях девственного леса вырос охотничий домик, с бассейном, зимним садом, сауной, уютными номерами и миловидным обслуживающим персоналом. Недалеко от домика располагалось подсобное подворье с крупным рогатым и безрогим скотом.
Слава о хлебосольном институте докатилась до самой столицы. И тогда комиссии повалили массово, с женами, чадами и тещами. У Судакова не было готического профиля актера, а внешность не соответствовала даже средним эстетическим запросам не самых взыскательных женщин. Однако, проверяющие и их близкие любили его по-родственному, до обожания, поэтому проверяли и гостили часто и подолгу, наивно полагая, что Судаков от них тоже без ума.
Внешняя политика молодого энтузиаста привела к ошеломляющим результатам: институт поменял свой скромный ранг на статус Всесоюзного и стал ВНИИ ГРЕХ. За успехи в науке его наградили Орденом Трудового Красного Знамени. Финансы на ремонтные изыскания потекли рекой. Сатана торжествовал, а бедный Судаков – генетический трезвенник в прошлом, пропивал последнее здоровье. Ему обрыдли все проверяющие, с их назойливо доверительными, двусмысленными улыбками, а образ его жизни вошел в воинствующее противоречие с образом мыслей. После каждого застолья, Лёнчик, его водитель, на плечах, как ветошь, заносил тело Судакова в квартиру и укладывал на диван, в гостиной.
Анастасия Сергевна разлюбила мужа и перенесла свое внимание на простодушного Лёнчика. После ежедневной процедуры вноса тела супруга, она, не сводя с Лёнчика глаз, стояла в режиме ожидания, опустив руки, тайно надеясь на посягательство,со стороны Лёнчика, на её честь.
Однажды Судаков давал очередной обед, который плавно перешел в ужин и продлился почти до утра. За хлопотами он забыл дать распоряжение миловидному персоналу покормить Лёнчика, а потом вспомнил, но не смог, из-за выпитого зелья, сформулировать свою волю в понятной словесной форме. В Лёнчике заговорила голодная обида. После вноса тела в гостиную, он не устоял, не только перед приглашением Анастасии Сергевны «перекусить», но и перед самой Анастасией Сергевной. Вскоре, после грехопадения Лёнчика, она ушла к нему навсегда.
Судаков не перенес тяжелой разлуки с женой и Ленчиком, взбунтовался: подал Сатане заявление об уходе с работы. Тот заявление не принял, ссылаясь пальцем на потолок: – Там не похвалят. – Поймите, голубчик, у каждого свой крест, – утешал Сатана Судакова.
- Если бы крест, а то ведь грех несу, – ерепенился Министр.
- Ничего подобного, – вкрадчиво продолжал Сатана, – Вы за три года сделали больше, чем наш институт за тридцать. Я же не упрекаю вас за пьянство: для дела стараетесь. А кто теперь не пьет? – Все мы от сохи и стакана.
– Не уволите – закодируюсь! – пригрозил Судаков.
– Ни-ни-ни, ни в коем разе! – побледнел Сатана и замахал руками. – Дело погубите.
Слухи о том, что Судаков – номенклатурный работник, хочет распрячься, дошли до горкома. Бунтаря вызвали, поправили хомут и пожелали успехов в работе. Не находя выхода, бедняга поволок свой грех и дальше, по нетрезвой, жизненной кривой.
Слава Богу, у него была еще одна повинность: присутствие, вместо Сатаны, на многочисленных собраниях, конференциях, активах и слетах. Судаков, истерзанный попойками, душой и телом отдыхал, исполняя эту приятную для него обязанность. Садился в уголочек последнего ряда и безмятежно спал, восстанавливая силы. Однажды он уснул и не проснулся. Участники слета покинули зал Дворца культуры, а никем незамеченный Судаков, остался в своем уголочке. Обнаружили его через три дня ни живого, ни мертвого. Пульс не прослушивался, дыхание отсутствовало, никаких рефлексов жизни, как и признаков смерти, не наблюдалось. Начался переполох: через 10 минут приедет сам Бугаев, а в зале потенциальный покойник. Судакова затащили в гримерную. Вызвали скорую помощь. Скорая его, как номенклатуру, завезла в обкомовскую больницу.
Через день из столицы приехали медицинские светила. Собрался консилиум, чтобы решить: закопать, не закопать. И закопали бы, кабы не нянька Прохоровна. Воспротивилась она консилиуму, запричитала: «Живого человека могёте похоронить! Бог не простит!». «Так что же делать? – растерянно спросил академик». «Пусть полежит маленько. Ежели дух пойдет, тады и хороните, – посоветовала старая». Дух не пошел, и консилиум поставил диагноз: летаргический сон на фоне алкогольной депрессии.
Академиков заинтересовал исключительно редкий случай, потому как вся страна, на фоне антиалкогольной компании, усугубленной самогоноварением, жила в режиме «наливай». Возникла идея: разработать научную методику доведения пьющих от веселья до депрессии. Следуя, указанному Судаковым пути, обременить их обязательным присутствием на собраниях и массово усыплять. Пусть себе лежат и не мешают строить светлое будущее. – Это же прорыв в науке, решение национальной проблемы и прибыль от продажи научной продукции за рубеж, например, во Францию. Там, говорят, вся нация в запое. – Судакова перенесли домой, облепили датчиками, поставили капельницу для питания организма и продолжили научные исследования. Заботы об его теле поручили няньке Прохоровне.
Первое время к спящему ходили, как в мовзолей. Даже семьями. Жены приводили своих пьющих мужей, как бы в назидание. По рыбным четвергам, у тела Судакова, для алкоголиков читались лекции. Через год поток любопытных иссяк, и о нем забыли. С победой демократии финансирование на науку и вовсе прекратилось. О Судакове забыли окончательно. И остался никому не нужный человек без датчиков, на руках у няньки, с её нищенской пенсией на двоих. Прохоровна своего поста не оставила, считая уход за спящим, поручением самого Господа Бога.
«Он не уснул, он сгорел на работе» – скорбным голосом говорил об усопшем Сатана, и его слова, как эхо, повторял безутешный коллектив.
С работы Судакова не уволили, так как заявления от него не поступало. Числился он на больничном листке, с выплатой денег после пробуждения.


II

Прошло десять лет. Он проспал перестройку, ГКЧП, распад страны, приватизацию, дефолт и многое другое. Ему снились, в мельчайших подробностях, все шумные застолья, а также все вялотекущие собрания, активы, слеты и конференции. Проснулся он после того, как доснил последний слет передовиков производства, на котором не проснулся. Не открывая глаз, вспомнил, что у него сегодня в 10-00 очередной актив. Открыл глаза и пришел в неописуемое изумление: на его груди лежала кудлатая, разбойничья борода. «Что за чертовщина? Вчера, как будто бы не пил, – вслух, неуверенно, сказал он, ощупывая бороду, как что-то чужеродное. – Как у Разина! За одну ночь!».
Надо заметить, что няньке было не по карману приглашать мастера, чтобы он постриг, побрил и освежил Судакова. Пенсии не хватало даже на её скудное и его искусственное пропитание. Она сама, как умела, подрезала волосы, бороду и усы.
Судаков нашел ножницы. Обрезал бороду и усы. Затем начисто побрился и принял душ. Зашел на кухню, открыл холодильник: пусто. «Как же так, – ругнулся он. – Только вчера купил 200 граммов «Докторской», сырок «Дружба» и бутылку «Буратино». Он закрыл холодильник и снова открыл, но в холодильнике ничего не прибавилось. «Ладно, перекушу в буфете, – решил он». – Оделся, проверил на месте ли кошелек, разыскал кожаную папку и вышел на улицу.
До дворца пути – десять минут пешком, но надо было хоть слегка перекусить. Время поджимало. – Для экономии времени, он пошел проходными дворами. Никаких перемен в городе не заметил. Дворы, они и есть дворы. Затем, вышел на Речную. Она за десять лет тоже не изменилась. Разор он и есть разор. Но на пересечении Речной и Советской перед ним вырос шикарный, в три этажа магазин, с зеркальными тонированными стеклами и ослепительными витринами. Судаков остолбенел. Через весь фасад, по всей длине дома, растянулась вывеска, с мигающими неоном буквами – «Эсмиральда». На огромном рекламном щите красовалась полуголая женщина и просила: «Одень свою крошку. Мне зябко. Любишь – заплати!" Под ногами у крошки электрические кроваво-красные чертики, лепили из снега надпись: «Скидки для любящих мужчин – 30%».
Судаков отвел грешный, партийный взгляд, закрыл глаза, подергал себя за нос, потряс головой и снова открыл глаза. На него по-прежнему смотрела зябнущая крошка розовыми сосками, вызывающе вздернутой груди.
«Допился, скотина, – укорял он себя. С этой минуты ни капли в рот! – Завтра же Сатане заявление на стол. – Только бы добраться до Дворца, – с тоской подумал он». Не глядя по сторонам, он бежал мимо магазинов, ларьков, развалов и баров. При пересечении улицы, его чуть не сбила иномарка. «Дипломат, наверное, – решил он». «Ты куда в натуре, блин, смотришь! – Жить надоело» – кричал ему вдогонку дипломат». Судаков побежал дальше. Затем, вдруг, остановился от одной простой мысли: «Это же я сам все придумал: и голую бабу, и кровавых чертиков, и дипломата. – Все вообразил своим, отравленным алкоголем, сознанием, сам себя обругал и блином обозвал. Господи! – взмолился атеист, – Образумь и просветли разум мой!». – Он постоял, перевел дух, и, уже ничему не удивляясь, поплелся дальше.
«Пожалуйста, предъявите ваше приглашение, – вежливо попросил его молодой охранник на входе во дворец». Судаков протянул пригласительный билет на свою фамилию, с датой – 25 августа 1990 года. «Что-то не так? – спросил он у озадаченного охранника». «Совсем не так, – учтиво ответил молодой и показал, стоящему рядом с ним, старшему по званию напарнику, пригласительный билет». Тот посмотрел, увидел знакомую фамилию, но так и не вспомнил, кто это. «Пропусти, – тихо буркнул он. – Какая-то знаменитость, кажись ученый». «Пожалуйста, господин Судаков, проходите, – сказал молодой». За своей спиной Судаков услышал негромкий разговор. Старшой учил молодого: «Ты все-таки различай людей и ученых. У них же мозги набекрень, они же думают. – Здесь один так задумался, что уснул десять лет тому и спит, наверное, до сегодняшнего дня. Наверно, в Москву забрали. Скачивают с него, как с компьютера, через датчики, идеи. Спит и работает. – Во, мозги! А ты говоришь 90-тый год».
Процедура регистрации была такая же, как всегда. Спросили, из какой организации, внесли в список и выдали папку.
Он зашел в буфет. Удивился его изобилию. Попросил взвесить колбаски и сыра к чаю.
- С вас 107-мь рублей, 60 копеек, – сказала буфетчица.
-Ты что, милая, у меня зарплата 200 рублей. Пересчитай, – возмутился Судаков и бросил на прилавок советскую пятёрку.
- Извините, господин хороший, расчет верный: на калькуляторе считала, – улыбаясь, возразила девушка.А купюра у Вас старая, советская. Таких денег уже лет десять нет.
Его взгляд запутался в ресницах буфетчицы и потускнел: «Сам себя обсчитал, – огорчился голодный Судаков и вышел из буфета».
Он вошел в зал и занял привычное место. Открыл папку и посмотрел, выданные при регистрации бумаги. Возмутился отсутствию в материалах повестки дня, доклада, тезисов выступлений и проекта решения актива. Вместо этого были какие-то диаграммы, схемы и газета от 25 августа 2000 года. «Теперь меня не проведешь, – улыбнулся он, – я то знаю: год 90-й».
Зал был почти полный, но среди участников актива он не увидел ни одного знакомого лица. И лица были совсем другие, и одежда другая, и речь какая-то не такая, как будто он попал в чужую страну. Все остальное было, как всегда. Многочисленный президиум, в соответствии с иерархией, занял места за длинным столом. Правда, докладчик, назло Судакову, все-таки отчитывался за 1-е полугодие 2000 года. Как всегда, доклад никто не слушал. В зале стоял, то ли гул приглушенных голосов, то ли оглушительный шепот. Председатель время от времени умолял актив не мешать работать, то ли докладчику, то ли ему самому. Выступления, как всегда, были занудными, но в них было меньше пафоса и больше лукавства.
Вначале, хорошо выспавшийся Судаков – десять лет – всё-таки, старался вникнуть в суть произносимых слов и цифр, но новые слова и понятия, такие как, например, «реструктуризация»,
«приватизация», «недружественное поглощение» окончательно сбили его с толку. Из услышанного он только понял: всего лишь за одну-единственную ночь произошла какая-то неслыханная катастрофа. Объемы производства промышленности города упали в десятки раз. «Почему никто не сравнивает показатели с данными 1913 года? – задавал себе вопрос Судаков. – А-а-а, видно, показатели сравнялись, – догадался он. – Это уже не застой – Апокалипсис. Теперь о застое можно только мечтать, – подумал он и ужаснулся своим мыслям. – Рассуждаешь, как диссидент. На Колыму захотелось?». По его спине пробежал холодок, а зыбь воображения перешла в шторм. В голове помутилось. «Не думать! Не думать! – скомандовал он себе. «Я об этом подумаю завтра» – вспомнил он известную фразу Скарллет, которую унес ветер, и, неожиданно для самого себя, уснул».
Проснулся он в пустом зале, от голоса и прикосновения няньки Прохоровны: «Прости меня, сынок, дуру старую. Не углядела я тебя. Весь город обыскала. Отлучилась к доктору на часок, а получилось полдня. Что сделаешь, времена такие. За все платить надо. Видно, за грехи свои платим, – сокрушалась нянька». «Какие еще времена? – спросил Судаков». «А тебе, милок, об этом знать не надо. Пошли домой, – засуетилась она».
На следующий день Судаков на глазах у няньки начал стареть, и, кажется, что-то понял. Он воспользовался ее отсутствием и набрал по телефону 09. Спросил номер телефона нотариальной конторы.
Виктор Иванович отпил глоток воды и продолжил рассказ: «Ему дали мой телефон. Судаков пожелал объявить свою последнюю волю. – В случае своей смерти, а выглядел он ужасно и, видно, ни на что уже не надеялся, Виктор Иванович завещал все свое имущество Прохоровне. Ничего не подозревающая, нянька пришла, когда завещание было составлено, подписано свидетелями и заверено мной».
- Что это ты, милок, здесь вытворяешь? Зачем летучку собрал? – возмутилась она, обращаясь к Судакову, и выдворила меня и свидетелей из квартиры, сопровождая свои действия ворчанием: – Совесть надо иметь: не видите какой он слабенький! Больше сюда ни ногой! Я его убаюкаю. Не надо ему знать, что здесь у нас творится. Он еще меня старую переживет и проснется в счастливые времена».
Виктор Иванович закончил рассказ. – Начатую бутылку водки в ту ночь мы так и не допили. На следующий день мы поехали к Судакову, надеясь застать его в живых и предложить свою помощь. Робко постучали в дверь. На площадку из квартиры вышла нянька. «А-а-а, это вы, – усталым голосом сказала она, узнав Виктора Ивановича. – Беспокоитесь? – Все хорошо. Я его убаюкала. Он спит и молодеет».
Нашему предложению о помощи она обрадовалась. Ласково улыбнулась.
- Это вас Христос послал! Спасибо! – Помощь мне старой и моему горемыке, ой, как нужна. Все будет хорошо. – Ступайте с Богом» – напутствовала она нас, осеняя крестом.


28.05.04г.