часть вторая

Фронт.

В памяти перелёт не оставил заметных следов. Память вообще штука странная. Иной раз такое помнишь! Оно и не нужно тебе. Сущий мусор, но, повинуясь каким-то законам, сидит в голове и довольно прочно. А вот нужные вещи, и весьма существенные – напрягаешься из последних, а вспомнить не можешь. Особенно к старости.

Машина очень послушна в управлении, так что моя напряженность особенно первых минут полёта была напрасной, хотя для новичка и естественной.
На базовом аэродроме войны как-то не чувствовалось. Тишина, изредка прерываемая ревом моторов. Никакой стрельбы, суеты или вообще напряжённости. Разве что, если прислушаться, то слышны отзвуки очень далёкой артиллерийской канонады. Мне представили лётчика – ничем не примечательного капитана лет тридцати. Почему-то хмурого и старавшегося на меня не смотреть. Это уже потом я узнал причину. Естественно он ожидал, что машину передадут ему, но почему-то начальство распорядилось иначе, что было и непонятно, и даже обидно. С ним мы должны были лететь на полевой аэродром. Дал мне карту и коротко бросил: «Разбирайся». Остальные лётчики были заводские и к вечеру улетели домой. С ними я передал первое своё письмо Вике. Что-то вроде школьного сочинения на тему: «Как я летел на фронт». Неплохо получилось. Я потом его перечитывал. В нём чувствовалось взволнованность приближения к неведомому, к опасности и просто впечатления мальчишки, попавшего в среду людей взрослых, бывалых, делающих общее серьёзное и опасное дело.
Утром нас покормили, и мы пошли к своим машинам. Капитан (Василий Фёдорович Васильев), перед тем, как нам разойтись, выдал мне краткий инструктаж. Если «фрицы» появятся – по возможности в драку не ввязываться. «Помни, я ведущий и от меня не отрывайся. Ты меня прикрываешь, и я на тебя надеюсь. Ну, а если зацепимся, так знаешь, что делать. Вроде вас учили». Немного подумал и коротко бросил. «Всё, по машинам!»
Мне казалось, что с точки зрения педагогики он поступал не очень грамотно. Хотелось чего-то более дружеского, теплого. Мне ведь было всего 19 лет!
Полёт длился не долго. Я почти всё время поглядывал вниз, совмещая увиденное с картой. Остальное время вертел головой ожидая, что из облаков вот-вот вывалится десяток Мессершмитов и начнется мой первый и последний бой. Но всё обошлось. Перелёт занял меньше четверти часа.
На аэродроме тоже тишина. Только громыхает посильней, чем на прежнем. Самолётов не видно. Какой-то большой сарай и несколько мазанок. Из лесополосы выехал Студебекер. Видимо, что бы куда-то отбуксировать наши машины.
Начальство приветствовало как-то не очень радушно. Майор (замполит, как он представился), распорядился дневальному поместить меня на место….Тут он слегка осёкся. Я всё понял. Ну, не на курорт приехал. Со временем и на моё место кого-нибудь положат.
Начали садиться самолёты. Группа, человек из четырех-пяти, направилась к нашему домику – общежитию. Были оживлены и шумно переговаривались. Мне казалось странным, что люди только что смотревшие в глаза смерти, могут вести себя таким образом. Потом, конечно, и я привык, но тогда мне многое казалось странным. Со мной все приветливо здоровались. Только бросив взгляд на мою койку, на фотографии и вырезки из газет, висевшие над ней на стенке, которые я не осмелился снять, как-то грустнели. Я всё понимал, и на душе от этого было паскудно.
Вечером со мной обстоятельно беседовали сначала командир эскадрильи, потом замполит. Видимо, они примерно представляли себе, что творится у меня в душе. В конце концов, все через это проходили.

Спал на удивление крепко. После завтрака нас с Васильевым направили патрулировать в район железнодорожного узла. Перед вылетом меня опять «натаскивал» комеск. Потом примерно то же повторил мой ведущий. Можно было бы исписать не одну страницу, описывая мои переживания во время этого первого боевого вылета. Облачность проходила несколько стороной и пугала неожиданностями. Отсутствие противника начинало уже тяготить, как тяготит всякая таящая угрозу неизвестность. Показалась железнодорожная станция. Видимо шла разгрузка эшелонов с техникой. Колона танков двигалась со станции в сторону фронта. Два наших истребителя пронеслись мимо, приветственно покачав крыльями. Видимо мы их сменили. Всё было спокойно.
«Рама» – Фоккевульф – 189, вынырнула из облаков и тут же в них скрылась. Где он вынырнет снова, предположить было трудно. Ведущий развернул машину и устремился вслед за разведчиком по кромке облаков. Мне, конечно, полагалось следовать за ним, но я направился в противоположную сторону, полагая, что немец, предугадывая наш маневр, может в облаках тоже развернуть машину. Заодно я набирал высоту. Он выскочил в пространство между облаками почти передо мной. Я добавил скорость и поймал его в прицел. Хвостовой стрелок тоже заметил меня, о чём свидетельствовала потянувшаяся ко мне трасса пулемётной очереди. Открыл огонь и я. Огневая мощь ЛА-5 значительно превосходила возможности фоккера, но немец снова ушёл в облака, а по радио я услышал свирепый мат моего ведущего. Делать нечего. Вроде и впрямь виноват. Разворачиваю машину и в тот же момент замечаю вынырнувшего из облаков фоккера. С ним что-то не ладно. Снова забыв все наставления, кидаюсь за немцем, который почему-то теперь ниже меня и продолжает терять высоту. Подхожу сзади. Вот я уже в зоне действия его пулемёта, но пулемёт молчит. Ещё сокращаю дистанцию и открываю огонь. С такого расстояния и новички не промахиваются. Немец получил по полной программе и сразу задымил. Вся моя душа наполнилась ликованием. Я его сбил! В наушниках услышал голос капитана: «Лихо ты его сделал! Становись на место. Работаем дальше». От падающего самолёта отделилась фигурка, и почти сразу раскрылся парашют. А экипаж фоккера – три человека. Значит двух я убил! Вместо каких-то угрызений совести, поймал себя на желании расстрелять парашютиста. Наслышан, что они часто это делают с нашими. Но сдержался, и, заложив крутой вираж, пристроился в хвост своему ведущему. Внизу полыхнуло пламя от взорвавшегося самолёта.
Больше в этот вылет приключений не было. Нас сменила следующая пара. Кто-то кричал в эфире: «Наш пацан фоккера завалил!» Когда мы с капитаном шли по полю, на полуторке подъехал замполит. Васильев отрапортовал. Майор протянул руку. «С боевым крещением, лейтенант! Поздравляю от лица командования! Значить одной очередью!» И тут до меня дошло, что моего первого столкновения с «рамой» никто не видел. Потому происшедшее на виду у всех и казалось столь эффектным. Как на ученье: атаковал, дал очередь и уничтожил. Действительно выглядело лихо.
История имела продолжение. Оказывается, я сбил немца на глазах начальника тыла фронта. Через три дня мне вручили медаль «За боевые заслуги». Дебют для начинающего впечатляющий.
__

Рутинной нашу жизнь нельзя было назвать. Хотя, если под рутиной понимать некое однообразие, то действительно, все каждодневно более или менее повторялось. Даже опасность, которой мы подвергались, становилась привычной, хотя острых ощущений хватало. Мы носились в воздушном пространстве, уворачиваясь от светящихся трасс и разрывов зенитных снарядов. Немцы носились в этом же пространстве. Мы атаковали и стреляли в них, а они в нас. Падали горящие самолёты, погибали люди. Последнее было для меня самым ужасным. Пик ужаса настигал меня на земле, когда сам я уже был в относительной безопасности. Осознать, что Коли, Петра, Васи, с которыми порой я только что в воздухе переговаривался – их уже нет в живых, было очень трудно. Подумать только – нет и никогда уже не будет! Это было ужасно. Ужасно и как-то даже непостижимо.
Конечно, не я один так сильно переживал. Никто не плакал, а силу внутренних переживаний человека – кто же её определит?
Я сказал об относительной безопасности на земле не случайно. Месяца через два после моего прибытия на фронт погиб Вася. Капитан Васильев. И не в воздушном бою, а на земле, во время бомбёжки. Служба оповещения сработала вовремя, мы успели выскочить из землянок и попрятаться в щели. Но щель, даже вырытая добросовестно, не обеспечивает 100% защиты от авиабомбы, Особенно, если она прямо в эту щель попадает. С Васей мы сдружились. Наверное, поэтому его смерть особо потрясла меня. Я как-то закаменел. Ничего собственно не изменилось в мире. Война и есть война, но есть внутренний мир человека, который меняется под воздействием даже ставшими уже обычными обстоятельствами. И может измениться очень сильно. Я не только как бы закаменел, но и почему-то невероятно обозлился. Может быть, дело ещё и в том, что я к тому времени насмотрелся на то, как немцы обращались с мирным населением, на сожженые хаты, на трупы расстрелянных. Может быть, гибель Васи довела некую психическую массу во мне до критической? И ещё я понял, что если это всё продлится долго, то моя собственная гибель абсолютно неизбежна. Дело только во времени. У меня на глазах за три месяца боёв сменилось уже более трети лётного состава. Раненых среди них было мало.
Присутствовало и нечто полезное в таком оцепенении души. Утомительность лётного труда в его колоссальной физической и эмоциональной напряжённости, стремительности ритмов его скоротечных процессов. Сегодняшним языком выражаясь, мы каждодневно переживали тяжелейшие стрессы.. Лекарствами служили только сон и немного водки, когда перепадало. Да лекарства нам тогда в таких ситуациях и в голову не приходили. Выручала молодость. Крепкая нервная система. Её так сказать огрубление. Или, в другом варианте, её закалённость. Теперь в своем новом состоянии, я испытывал к концу боевого дня по преимуществу обычную физическую усталость. Даже гибель друзей перестала потрясать меня в прежней степени. Всего за несколько месяцев я превратился в уравновешенного, холодного бойца, по возможности профессионально выполнявшего свою страшную работу.
Однажды, не помню уже каким образом, к нам в часть попал раненый немецкий лётчик. Его перевязали, и он ждал, когда за ним приедут, что бы препроводить на сборный пункт. Я спросил его по немецки, почему они воюют с такой жестокостью. Как раз расстреляли в воздухе нашего сбитого лётчика. Он долго молчал, а потом сказал:
– Вы же не англичане! И не французы. Фюрер считает, что вы недочеловеки (Untermenschen)».
– Вы тоже так считаете? – Он не ответил и отвернулся к стенке.
Теперь я уже знаю, что для облегчения совести, для оправдания своей жестокости нужно определённую группу людей вывести за пределы нормального человеческого сообщества. Собственно, так поступали ещё древние греки, определяя всех негреков варварами. Я ему заметил, что будь я и впрямь недочеловеком, то тут же пристрелил бы его, но вот никто его не убивает, а вполне цивилизованно отправляют в лагерь для военнопленных, где он и доживёт до конца войны. Однако, разговаривать со мной он больше не пожелал.

Время шло. Немцы отступали, и мы изрядно продвинулись вперёд. За удачную разведку мне дали ещё одну медаль. На обратном пути я не удержался, и атаковал пункт заправки танков горючим. Это было очень опрометчиво с моей стороны. Дырок немецкие зенитчики наделали в моей машине изрядно. Но пронесло. Зато как полыхали подожжённые бензовозы!
Мне не хочется описывать наши будни. Да и память подводит. Отдыхали мы в редкие дни непогоды. В остальные – обычная работа. Чаще всего по прикрытию наших частей от немецкой авиации. Господства в воздухе немцы уже не имели, но и о нашем господстве говорить ещё не приходилось. Хочется только напомнить, что на войне, а в авиации ещё в большей мере, очень много случайностей. Вот почему гибнут и самые талантливые пилоты. За всё время боев на моём счету был всего один Хейнкель. В групповом бою порой трудно с высокой точностью определить, кто кого сбил. Поэтому иногда трофеи распределялись на договорных основах. Так мне этот Хейнкель и достался. Не раз удавалось влепить Юнкерсам, но не сбить. Собственно, главная задача и не стояла в том, чтобы сбить. Это была так сказать задача максимум. Главное – лишить противника возможности прицельного бомбометания. А лучше всего – заставить в беспорядке сбросить свой бомбовой груз куда-нибудь. Важнее было заставить сделать это три-четыре бомбардировщика, чем сбить одного и дать остальным отбомбиться прицельно.
__


Мы в очередной раз перебазировались на Запад и разместились на бывшем немецком аэродроме. И если всё происходившее со мной как бы слилось, сжалось в нечто единое, то свой последний бой я запомнил во всех деталях. Вылетел весь полк. Мы прикрывали Петляковых. Немцы тоже выставили внушительное прикрытие, и началась круговерть воздушного боя. Уже давно прошли времена страхов и какой-то романтизации. Заверяю, что был предельно сосредоточен. Несколько раз стрелял, но безуспешно. Снова поймал в прицел Мессера и дал длинную очередь со сравнительно большого расстояния. На этот раз он у меня получил сполна и вспыхнул. Мгновения, которые я потратил, любуясь своей работой, чуть не стоили мне жизни. Чей то крик: «Колька, Мессер на хвосте!» заставил меня резко отвернуть вправо. От крутого виража у меня помутилось сознание, но трассы прошли мимо. Через несколько секунд я уже сидел на хвосте у немца, который в свою очередь, атаковал кого-то из наших. К сожалению, он нажал на гашетку на мгновения раньше, но и ему досталось от меня. Обе машины, дымя, пошли к земле. Навязав нам бой, немцы выполняли свою главную задачу: отвлекали нас от Петляковых. Крутой разворот и я атакую Мессера, который в свою очередь атаковал Петлякова. Атаку я ему испортил, но теперь он сцепился со мной. Мы шли на встречу друг другу. Он открыл огонь слишком рано и трасы от его снарядов прошли под моей машиной. Почему-то я решил, что он отвернёт влево, и дал заградительную очередь – влепил ему прямо в моторную часть. К счастью бой кончился. К счастью, поскольку я расстрелял весь свой боекомплект. В наушниках прозвучал густой баритон самого командира полка. «Молодец, Коля! Ах, молодец!» Командир – боец высокого класса, умудрялся не только драться самому, но и видеть всё поле боя. Мне это трудно было себе даже представить.
Несмотря на рёв мотора, ощущаешь каждое попадание в машину. Ну, может быть, это я перегнул и не каждое, но одно попадание в свою бронеспинку я почувствовал хорошо. А вот то, что «зацепило» ногу даже не заметил. Из кабины выбраться мне уже помогали.
__

Следующий день я провёл в полевом госпитале. Маленький осколок изрядно разворотил мне мышцу ниже колена. В шее тоже сидело железо. Через день прибыл штурман полка и от имени командования поздравил меня с награждением «Красной звездой». Оперативность просто удивительная. Дальше – больше. По какому-то специальному распоряжению лейтенанта Звягинцева Н.С. перевести для лечения в госпиталь города N. Когда к концу дня подоспел приказ о досрочном присвоении мне очередного воинского звания, я понял, что снова попал в сферу влияния моего тестя. А ещё через день меня посетили ребята из нашей эскадрильи и принесли газету, где обо мне отзывались даже более, чем просто лестно. Автор напирал на сочетание молодости, отваги и мастерства. Чёрт его знает, может быть в этом что-то и было! Но появляться у себя в части после таких дифирамбов как-то даже неловко. Большинство моих товарищей ничуть мне не уступали по всем показателям. Публичное восхваление вообще дело скользкое. Конечно, примеры героев нужны для пропаганды, но всегда лучше, если ты с героем лично не знаком. Почти всегда.
__

На аэродроме меня встречала Вика. Даже под шубой живот выпирал изрядно. С Константином Александровичем по совокупности поводов распили мы бутылку коньяка. Вечер прошёл в исповедальном духе. Он отметил, что я сильно изменился внешне. Даже вроде как вырос! Я пытался в несколько отредактированном виде передать свои фронтовые впечатления. Слушая себя как бы со стороны, я понял, что передать свои ощущения людям, не испытавшим нечто подобное, наверное невозможно. Или тут талант необходим особый. Но может быть оно и к лучшему! Зачем твоим близким эти ощущения страха, ужаса или даже отчаяния? Зачем им тоже переживать ощущения человека, на которого падают бомбы, хоронит своих друзей, которые вот только что ещё были живы? Да и более светлые моменты! Например, упоение победой, Когда ты жив, а противник твой убит, или сейчас умрёт, и ты его убил. Тут, конечно, для большинства уже ничего травмирующего, но…Хорошего-то ведь тоже ничего, как ничего хорошего во всякой войне и всяком человекоубийстве. Особенно плохо живописать всякие ужасы (а они-то по преимуществу и есть главное на войне), когда тебе предстоит снова туда вернуться. Вернуться в эту среду обыденности смерти, и слушатели твои это знают. И всё же я говорил лишнее. Видимо, выпил лишнего.
На жену свою наглядеться не мог. Такая же милая. Вот правильное слово: ненаглядная. Даже всплакнула пару раз по ходу моих рассказов. Да, не стоило вдаваться в подробности в той степени, в которой я себе это позволил.
К утру нога разболелась всерьёз и Константин Александрович отвёз меня по дороге на работу в госпиталь. С его подачи я уже через пол часа лежал в трёхместной палате в компании раненого в голову майора-танкиста и подполковника – замполита стрелкового полка. В палате напротив размещалось 15 человек.
__

Тишина и видимый покой в нашей палате разительно контрастировали не только с моей боевой лётной деятельностью, но и с обстановкой в полевом госпитале, где я провёл меньше недели. Лёжа в чистой постели, в тишине и покое, трудно было себе вообразить, что где-то, продолжаются бои. С рёвом носятся самолёты, рвутся бомбы, кричат от боли, корчатся и умирают люди. И если бы обстоятельства вернули меня обратно, я продолжал бы во всём этом кошмаре участвовать самым активным образом. Но желания вернуться туда у меня не было никакого. Особенно после свидания с Викой, домом. Ни-ка-ко-го! Умирать даже за Родину у меня не было, повторяю, никакого желания. Конечно, если обстоятельства принудят воевать снова – будем. Я вроде бы доказал всем, и, прежде всего, самому себе, что способен на это ничуть не хуже других, но всё же лучше не надо. Если меня не убили за пять месяцев фронта, так это просто случайность, везение. А оно не только не вечно, но даже просто долго длиться не может. А жить – это так сладко!
___

Соседи в палате попались неинтересные. Всё молчат по большей части. Поскольку они не ходячие, мне со своей ноющей ногой приходится малость им помогать. В разговорах обходимся по преимуществу короткими фразами. У майора большую часть дня болит голова. У замполита не знаю, что болит, но ходить пока не может. Вечерами за мной заезжает Константин Александрович. Ночую дома. Дней через десять начали мне рекомендовать тренировочные прогулки. Дело пошло на поправку и следовало готовиться к выписке. Следовало также подумать о будущем. В истребительную авиацию я, по всей вероятности, уже не годен. А в какую? Или вообще отправят в пехоту? Разговор о моем будущем затеял как-то вечером тесть.
– Тебя, наверное, уже скоро выпишут. Что думаешь делать?
– Думаю, военкомат за меня подумает. Соответственно заключению врачебной комиссии.
– Будем откровенны. Я не хочу, что бы ты снова попал на фронт. – Он молча закурил.
– Да, шансов уцелеть мало. Что в авиации, что в пехоте. Но куда денешься? – Это он как бы пропустил мимо ушей.
– Твоё положение особое. Ты отлично воевал. Орденоносец! (было когда-то такое выражение). Кровь за отечество пролил! В общем, в дело победы над врагом свой достойный вклад внёс. Мы тобой годимся. Все бы так воевали, давно бы мы победили. Ты заслужил право поработать на более спокойном участке.
Что-то рациональное во всём этом монологе было, но звучало неприятно. Что-то в этой логике было фальшиво. Мои товарищи, воевавшие порой ещё успешнее, чем я, об уходе с фронта и не помышляли. Впрочем, может быть, и помышляли, но возможностей у них не было. А у меня в связи с ранением и сейчас обозначенной позицией тестя вроде бы появились. Мне ведь, я уже говорил, ох как не хотелось на фронт возвращаться!
– Ты летать сможешь? – Он кивнул на мою ногу.
– Думаю, что смогу. Всё от врачей зависит. Говорят, надо продолжать разрабатывать.
– Ты смог бы работать на перегонке самолетов?
– Наверное. Это проще, чем во фронтовой истребительной авиации.
– Вот и хорошо. Организуем тебе ограниченную годность. После выписки зайдёшь в нашу лётную часть.
___

Мой приход в училище вызвал лёгкий переполох. Начальство восторгалось и пыталось накормить. Замполит тут же организовал встречу с курсантами. За пять месяцев в училище мало что изменилось. Пришлось экспромтом речь произнести. Замполит успел шепнуть: «Ну, ты их особо не стращай!» Это я понимал хорошо. Речь произнёс «правильную». Самое трудное наступило потом, когда меня обступили, и надо было говорить уже не официальным языком. Как-то так, что бы и правду донести, и, опять таки, не посеять панику, не напугать. Напирал на необходимость учиться летать, приобретать мастерство вождения. Метко стрелять. Ничего нового, понятно. Я только позволил себе добавлять, что от этого их жизнь зависит. Молодые, жизнерадостные они требовали подробностей воздушных боёв, и я по сути их одногодок, но много старше их своим пятимесячным боевым опытом, при помощи спичечного коробка и зажигалки пытался воспроизвести для них все фазы боёв, которые видел и сам пережил. Но о самом страшном я молчал. О гибели на твоих глазах друзей, с которыми ты только что переговаривался по радио. А порой и говорил до последней минуты. О моем ведущем, которого разорвало прямым попаданием у меня на глазах. Да мало ли о чем подобном я мог им поведать из своего всего лишь пятимесячного опыта!
Напоследок меня зазвали инструктора. Тут мы немного выпили. И перед ними уже не надо было обдумывать каждое слово. Сами хлебнули всякого. Кое-кто ещё почище моего.
Перед уходом меня позвали к начальнику, и он сказал, что достигнута договорённость разрешить мне пробные полёты с инструктором. Это требовало договорённости ещё и потому, что в лётной части завода машин с двойным управлением не было. На том и расстались.
__

С палочкой доковылял до трамвая. Летал я сегодня успешно. Это было легче, чем ходить. На лётном поле я вообще изображал человека здорового. Не без труда порой. Но за пределами части шёл, опираясь на палку. Натруженная нога слегка ныла, и следовало приберечь ресурс для завтрашних полётов.
В битком набитом трамвае где-то впереди мелькнула знакомая голова в не по сезону лёгкой фуражке. Мысль, отвлечённая впечатлениями недавнего полёта, не сразу среагировала на выбивавшиеся из по фуражки рыжие волосы. Не может быть! Но оказалось, что может. Зиновий Маркович Цуккерман собственной персоной, прибывший с фронта за техникой и направляющийся с визитом ко мне.
Вики дома не было. Представил Марие Васильевне друга с фронта и попросил нас покормить.
Постучал по моему ордену согнутым пальцем.
– За что?
– В одном бою троих завалил.
– А всего?
– Пять. Медали за разведку. – У Зюньки наград не было. Один лишь гвардейский значок. Возникла лёгкая неловкость.
– И как это ты сумел?
– Зюнь, ну что тут объяснять? В этот раз мне повезло. Поймал в прицел – жми на гашетку. Да не забудь оглянуться, не висит ли кто на хвосте.
– Ну, да! Всё так просто! – Орден видимо произвёл на него впечатление. В ожидании еды выпили.
– Как общее впечатление от войны? – Он не задумался с ответом.
– Ужас. Бойня.
– Если бы мог, на фронт не вернулся бы? – Он задумался.
– Вообще-то провокационный вопрос. Мы уже как-то говорили об этом.
– Ну, меня ты же в провокации не подозреваешь?
– Нет, конечно. Но вообще-то у нас это практикуется. Кирю помнишь? – Закурили. – Трудно ответить. Уничтожить их конечно нужно. Их идеи, их практика – это страшно. Но как мы это делаем? Про начало войны я уже не говорю. Но и по оружию мы им уступаем. Даже сейчас. Новых самолётов мало. У нас даже Чайки ещё в строю. А что они против Мессеров? Боеприпасов порой не хватает! Особенно снарядов. Воевать тоже толком до сих пор не научились. Сколько людей за зря гробим! И не пикни! Органы бдят! Тяжело всё это видеть. Наш замполит заставляет летать даже на неисправных машинах. Конечно, на него тоже давят. А то, что люди гибнут, так на то война, видите ли. Налей ещё.
– У нас такого нет.
– Повезло. Тебе вообще в жизни везёт.
__

Когда пришла Вика, мы были уже «тёпленькие». Но моя жена отнеслась к происходящему с полным пониманием. С Зюней она была знакома, но пить с нами не стала. Зюнька понял почему, а я нет.
Константин Александрович ушёл к себе, и мы остались втроем. Слегка расслабленный выпитым и сытным обедом, я пребывал в каком-то благостно – сентиментальном состоянии. Подумалось, что вот я среди самых близких мне людей. Конечно, были ещё мама и бабушка, но они шли по какому-то совсем другому счёту. Выросший в семье без братьев, и, по сути, без отца, я очень привязался к Зюньке. И хотя по возрасту мы были почти ровесники, но смотрелся он куда старше меня. Да и был таким по существу. Где он успел за то же время набраться опыта, знаний, культуры? Я тоже много читал, всегда был чем-то дельным занят. По всей вероятности, сказывалось различное устройство мозгов. К тому же, видимо, и существенно разная среда обитания. В том маленьком украинско-еврейском городке, откуда Зюня был родом, в домашних библиотеках ещё сохранились книги дореволюционных времён. Он цитировал и Андрея Белого, и Гиппиус, и Мережковского. Фамилии мне почти незнакомые. Обладал завидной памятью и мог невообразимо долго читать на память стихи. В его исполнении во мне пробуждалась любовь к поэзии, и строчки, воспринимаемые до того чисто формально (гипноз знаменитых имён), вдруг как бы теплели и становились действительно прекрасными. Пожалуй, я превосходил его только в умении управлять самолётом и стрелять. Во всём остальном мне было до него не дотянуться.
Однажды он рассказал мне, как попал в истребительную авиацию. Во время эвакуации – они просто уходили пешком по просёлочным дорогам, их совершенно безнаказанно расстреливали Мессера. Превосходство в воздухе у немцев в то время было полное. Вот тогда у него возникло страстное желание самому подняться в воздух и поквитаться с ними за всё. Он мечтал уничтожать их, уничтожать и уничтожать. Я ещё тогда отметил про себя, что это не так то просто. И очень небезопасно. Он, видимо, и сам уже давно это понял. Жажда возмездия боролась в нём со стремлением выжить. Мне это было очень знакомо.
Часам к девяти Зюня засобирался. Мы предложили заночевать у нас, но он не захотел.
– Знаешь, вдруг с утра ситуация переменится! Надо быть на месте. – Я одевался его проводить. Увидев, что кладу в карман свой трофейный «Вальтер,, спросил. – У вас пошаливают?
– Бывает.
– Что с военных возьмёшь?
Но путешествие до остановки и обратно прошло без приключений.
__

Привычный ровный гул мотора. Иногда по старой привычке поворачиваю голову назад. Что-то у меня с шейными позвонками. Голова поворачивается со «скрипом». В истребительную авиацию я теперь уж точно не гожусь. Вот у Зюньки всё хорошо. Летает, сбивает, награждён. Уже лейтенант. Летает над Германией. Война явно идёт к концу. Доволен ли я своей жизнью? Должен быть доволен. У меня теперь сын. Милая, заботливая жена. Материально живём в редкостном по нынешним временам достатке. Заботами тестя, разумеется. У него, правда, семейные осложнения. Жена увлеклась каким-то актёром в Москве, и дело идёт к разводу. Так я Нели Владимировну и не видел ни разу. Вика как-то летала к маме в Москву. Приехала молчаливая, и со мной подробностями не делилась. А мне расспрашивать было неудобно. Мой тесть, его жена казались мне в то время людьми весьма преклонных лет. Внук и некие сексуальные проблемы – это тогда в моём представлении не совмещалось. Соответственно, спал мой тесть со своей секретаршей или нет, интересовало меня тоже мало. У меня были свои проблемы. И хотя по общим представлениям устроился (преуспел!) я в этой жизни чуть ли не оптимально, без проблем всё же не обходилось. Они, конечно, разные – эти проблемы у людей. Как говорится, у кого жемчуг мелок, а у кого суп пустой. Формально, как я уже говорил, мне не на что было жаловаться. Но не так устроен человек, что бы быть всем довольным. Даже говорить неловко о своих проблемах того периода на фоне переживаемого людьми. И, может быть, зря я за всё человечество расписываюсь. Короче, моя проблема состояла в том, что монотонность и сама бесконфликтность моего существования меня не устраивали. Ну не дурак? Я был молод и уже хлебнул пьянящей отравы воздушного боя, игры со смертью и меня как минимум тянуло на другую работу. Я и на этой-то держался скорей всего только благодаря тестю. К облёту серийных машин меня в связи с ранением не допускали. По окончанию войны, а это уже вот-вот, меня конечно демобилизуют. И куда я денусь? Пойду заканчивать ученье, а потом в учителя? Я даже вздрагивал, представляя свой дебют в этой роли. Жажда адреналина – это конечно опасно. Но я не извращенец. Помню с Зюнькиной подачи : «Есть упоение в бою у страшной бездны на краю…». Значит я не один такой! Но о чём это говорит? Людей с диагнозом шизофрения тоже множество, и что? Всё равно все они ненормальные. А ненормальные – это всегда плохо? Имеют право люди быть разными. Ненормальные – это же может быть в смысле не-обычные! И тогда причём тут шизофрения? Даже слово есть такое: авантюрист, любитель авантюр, острых ощущений, риска. А во имя чего? А ради этой напряжённости. Ради пребывания на краю этой самой «страшной бездны». Противоречит здравому смыслу? Конечно. Но это не шизофрения. Кстати, эту потребность сравнительно легко удовлетворить. Попросись в пехоту. Там чуть ли не всё время под пулями. Нет, это не то. Схлопотать случайную пулю ничуть неинтересно. (Интересно, причем тут слово интересно?) Там масса народу гибнет из-за дурацких приказов. Или просто по статистике. К примеру, взятие этой высоты стоит примерно треть атакующих. Возможны варианты, но сколько-то ляжет беспременно. И мало поможет личная храбрость, смекалка или даже умение метко стрелять. Вот такой расклад. Так что – хочешь жить, сиди тихо за своим штурвалом и не высовывайся. Мотор, к счастью, продолжал работать ровно. Мы приближались к аэродрому назначения.
___

Мотор работал с каким-то раздражающим дребезгом. В конце концов, это вероятней всего какой-то механический резонанс, который можно попытаться устранить. И давно бы пора этим заняться, но вставать с кресла ужасно не хочется. Нынче – это для меня целая проблема. Чтобы подняться, нужно подключить ещё и руки. Руки пока ещё работают. Ладно, встанем. Проявим жизнедеятельность – укротим холодильник! И действительно, с помощью всего лишь дощечки проблему удалось решить в несколько минут. Звук стал бархатистым и еле слышным. Вот так. Иногда некоторые проблемы решаются очень просто. Сколько времени у Елены Сергеевны телевизор барахлил? Сколько времени я собирался с духом, чтобы им заняться. А оказалось, антенна «отошла». И дел было ровно на одну минуту. Елена Сергеевна тут же отпустила мне комплимент и «выдала» дифирамб мужским рукам. Она явно ко мне не равнодушна. Но я отвлёкся. Лечу, значит, в своём ЛА-5 и размышляю о жизни. В то время многое ещё было впереди. Проблему свою я тогда решить так и не сумел. Просто продолжал плыть по течению, и в этом было моё решение. А было ли другое? Разве что в милицию податься! Взяли бы, наверное. Я уже не хромал, а на поворот головы вряд ли делают проверку. Но почему-то милиция была мне как учреждение неприятна. Не милиция из детективов, а настоящая. С планами на раскрываемость, общением с уголовной швалью, грубым насилием и т.д. В общем, плыл по течению.
А война подходила к концу. Мы это чувствовали по количеству перегоняемых самолетов – плановые задания заводу были уже снижены. Соответственно сокращалась и численность лётного состава. Меня пока не трогали. Кроме «руки» тестя, я был единственным боевым лётчиком в группе. Остальные в боевых действиях не участвовали. Орден мой как-то слинял. Я и носить свои награды перестал. Времена, когда на них скупились, прошли. Фронтовики приходили теперь увешанные орденами и медалями.
Мы с Викой решили, что я должен закончить своё образование. Пока есть материальная возможность. Забегая вперёд могу похвалиться, что без особого труда сдал недостающие предметы за второй курс, и был принят на третий. Легкость поступления определилась не столько моей отличной подготовкой, сколько льготами для фронтовиков. Но, так или иначе, я снова стал студентом.
Размышляя сегодня об этом своём шаге, должен признать, что совершил ошибку. Из всех изучаемых дисциплин историческая наука во времена господства большевиков подверглась наибольшей деформации и даже переработке. Стремление всё и всегда объяснять только с позиций классовой борьбы, конечно искажало события. Тут не место заниматься детальным анализом, но необходимость излагать материал не так как ты это себе представляешь, мне всю жизнь была неприятна. И эти бесконечные проверки преподавателей истории на соответствие «генеральной линии»! И необходимость изучать с преподавателями и студентами документы текущих партийных съездов и пленумов – всё это было изрядно противно. Мне. Большинство коллег относилось ко всему этому с профессиональным равнодушием. А некоторые даже с патриотическим пафосом. В техникуме, где я кантовался до защиты диссертации и перехода в университет, была одна пожилая преподавательница, которая казалась мне человеком необычным. На общем изрядно сером фоне преподавательского состава она выгодно отличалась эрудицией и профессионализмом. Мы несколько раз беседовали, и у меня сложилось представление о ней, как о человеке начитанном и весьма эрудированном. Как-то не удержавшись, спросил её.
– Анна Мироновна, как вы реагируете на необходимость менять свои взгляды чуть ли не всякий раз после очередного «исторического» съезда или пленума? – Зря я, конечно, полез в эти скользкие политические сферы в беседе с малознакомым, в сущности, человеком. Рисковал нарваться на большие неприятности. В этом смысле начало пятидесятых было временем ещё достаточно суровым. Её ответ был безукоризненным.
– Николай Сергеевич, согласитесь, что, вероятней всего, я понимаю ситуацию как минимум не хуже вас. Но я член партии и знаю, что такое партийная дисциплина.
– Тут возразить было нечего. Дело в том, что и меня на фронте приняли в партию. И мне бы руководствоваться такими соображениями, но…. Количество членов партии (Коммунистической партии Советского Союза) к тому времени перевалило уже за 10 миллионов. И этот рост был вызван отнюдь не идеологическими предпочтениями. Дело обстояло куда меркантильней. Не будучи членом партии нельзя было занимать целый ряд постов и должностей. В частности, нельзя было себе представить преподавателя истории в любом учебном заведении без партийного билета. Поэтому количественный рост рядов партии вовсе не отражал роста её влияния на массы. И уж совсем не отражал успехов проникновения великих идей в сознание масс. Идеи, как правило, были здесь не причём. Конечно, случались и исключения. Моя Вика, к примеру. Да и сам я, вступая в партию на фронте, вовсе не искал более безопасного местечка или вообще каких-то выгод. Но повседневная послевоенная действительность давала всё больше примеров вопиющего несоответствия слова и дела партии, хотя самые страшные периоды дикого террора уже прошли. Да, но, повторяю, возразить что-либо Анне Мироновне было невозможно сразу по всем причинам. Формально несогласие с политикой руководящей силой общества – коммунистической партией (в действительности – с её руководством) должно было приводить к выходу из партии. Но покинуть её ряды «просто так» было невозможно. Такой поступок как минимум привел бы к увольнению с работы, а то и к аресту. Такие вот были времена! К счастью, скоро я защитил диссертацию и перебрался в университет. Сначала рядовым, а потом старшим преподавателем. Поскольку занимался я средними веками, мне удалось несколько дистанциироваться от проблем мира настоящего. Но, к сожалению, не на столько, на сколько хотелось бы. Как и в техникуме, каждый новый партийный документ становился предметом изучения преподавателей и студентов под руководством опять таки кафедры истории. Однако я забегаю вперёд.
___

Явившись после очередного полёта на фронт, застал дома совершенно необычную картину. Было часа два пополудни, а Константин Александрович пребывал дома, да ещё в халате. Я даже растерялся от неожиданности. Объяснение простое: сердечный приступ. Пока я ел, пришла с прогулки Вика с сыном. Как всегда при её появлении меня обдало волной тепла и нежности. Очень захотелось её обнять и поцеловать, что я и исполнил. По-моему, всё происходило на основе взаимности. Ценишь всё это в полной мере только, когда теряешь.
После обеда Константин Александрович зазвал меня к себе в кабинет «побеседовать», как он выразился.
Достал коньяк. Налил себе половину, а мне полную рюмку. На мой удивлённый взгляд заметил, что немного врачи даже рекомендуют. А то, что авиация «приемлет» – он не сомневается. Я заметил, что вообще-то без проблем, но всё же сообразно обстоятельствам.
– Как работа? Война-то к концу идёт! Скоро без работы останешься. Что об этом думаете? – Он сказал правильно: думаете!
– Думаем, что надо в университет поступать. – Я слегка замялся. Он правильно среагировал.
– Что, летать охота?
– Конечно! Непередаваемые ощущения.
– Что ж, чувства – это конечно, но какие у тебя реальные возможности? Что в армию, что в гражданскую авиацию, что на завод – первая же медицинская комиссия тебя комиссует. Заводская пропустила, потому что война, да и я поднажал. Но я, как видишь, не вечен. Собственно, это главное, о чём я хотел с тобой поговорить.
– Разве дела так уж плохи?
– Не знаю, но сигнал получен, и нужно на него реагировать. – В это время зазвонил телефон. Несколько минут он отдавал какие-то распоряжения. Так вот, значит, что его тревожит! Что ж, он прав. Без него жизнь наша будет значительно сложнее. Положил трубку и продолжил – Ты хоть молод, но уже смерти в глаза смотрел. Умер – значит нет человека. Если со мной что, так вам и жить будет негде, – немного подождал и добавил, – да и не на что. – Неожиданный скачок мысли, – Женой доволен? Вы хорошая пара. Это большая удача в жизни. Ценить надо.
– Я очень ценю.
– Кроме вас у меня по сути никого нет. Жена сбежала к своему актеру. – Возникла неловкая пауза. Тут мне ответить было нечего. Он полулежал в кресле – качалке. Волевое лицо в обрамлении полуседых ещё густых волос. Правда, бледен.
Какая-то непреходящая усталость в лице. А ведь нет и пятидесяти! По тем временам это представлялось мне глубокой старостью. Что ж, не знаю как раньше, но за время войны работал он на износ. В том, что сердце начало пошаливать – ничего удивительного. Хорошо, хоть в курении он себя ограничивал. После довольно длительного молчания сказал.
– Сталинскую премию мне присудили. – Он так и сказал – «Присудили» – Хочу дом купить. Моего главного в Москву забирают, так вот он продает. Это было неожиданно. – Завтра поедем смотреть. Эта квартира служебная. В случае чего, можете на улице очутиться. – Опять «в случае чего». Чувствуется, что напуган. Впрочем, может быть и впрямь дела неважны! Он, между тем продолжал.
– Как военный летчик ты хорошо получаешь. И паёк хороший. Учителя у нас нищенствуют. Впрочем, как и преобладающее большинство населения. Задумываешься, как семью содержать? Материальный достаток в семейной жизни большое дело. Вика хорошая девочка, но жить привыкла, о куске хлеба не задумываясь. А придётся. Пока я «на ходу» – это одно дело. Но сам видишь…- Он слегка развёл руками – Исторический факультет для дальнейшей карьеры хорош. Университетской или партийной. А рядовым учителем – вы не проживёте.
Что-то в его словах мне не нравилось. А как все живут? Плохо, но ведь живут! И почему я должен жить лучше? Но представил себе Вику почему-то в облезлой шубёнке, ребёнка, которому много чего нужно. Представил и сник. К тому же я не представлял себе, как я могу выбиться материально из ряда вон. Переставая быть летчиком, я становился как все. Константин Александрович – руководитель высокого ранга, но и перед ним я не чувствовал себя ущербным. Я летчик! Теперь почувствовал. Надо было что-то сказать.
– Наверное, вы правы. Но что мы с Викой можем? Мы как все. Я не чувствую морального права требовать для себя каких-то особых условий. – Он усмехнулся.
– Оставь ты это. В жизни каждый устраивается, как может. О морали стоит вспоминать лишь в самых крайних случаях. У меня теперь главная задача – вас на ноги поставить. Тебя в первую очередь. – Это было как-то неопределённо. Что означает «поставить на ноги» в материальном смысле? А он продолжал. – Исторический факультет хорош для дальнейшей карьеры – научной или партийной. Но до этого ещё далековато. Молод ты ещё для карьеры. Учиться будешь, но будущее из ума не выпускай.
– Знаете, я вовсе не уверен, что гожусь для партийной карьеры. Да и научная! Это ж у кого какая голова! Истребительная авиация при всей своей рисковости тем и привлекает, что там многое лично от тебя зависит. А тут, как я понимаю, надо суметь вписаться и правила соблюдать.
– Не очень сравнение хорошее. Как ты рассказывал, у вас тоже друг за друга держаться надо. Есть, конечно, и свободная охота. Так? В жизни немного иначе, но что поделаешь! По ходу дела сообразишь. Что твой друг Зиновий?
– Лежит в госпитале с переломом обеих ног и повреждением позвоночника. Сбили и неудачно приземлился.
– Хороший парень?
– Очень. К тому же эрудит высокого класса. Высокопорядочный человек. Вот если бы его к нам перевести! Родню у него всю немцы расстреляли. Совсем один на свете остался, и в таком состоянии.
– Напиши фамилию, адрес. Попробую что-нибудь сделать. Друзьям нужно помогать.
Зашла Вика – уложила Андрея спать. Договорились завтра с утра всем ехать дом смотреть.
__

После разговора с тестем я серьёзно задумался о нашем будущем. Свою голодную жизнь с мамой и бабушкой я уже изрядно подзабыл. Я им и сейчас через знакомых лётчиков изредка пересылал продуктовые посылки. Но мои обходились минимальным, и уж о новых платьях не заботились. Пока. Но как и на что живут сейчас люди молодые, да ещё женатые, да ещё с маленькими детьми? Преобладающее большинство недоедало, а то и попросту голодало. Послевоенная разруха тоже не обещала ничего хорошего в этом плане. Мне вдруг стало страшно. А мы ещё собираемся учиться! Значит, целиком переходим на иждивение тестя. Как-то оно…не очень…
__

Уютный двухэтажный домик на семь комнат. Всё, как говорится, вылизано. На прилегающем участке растут сосны, кусты каких-то ягод. Стоял сарай, приспособленный под гараж. Нам оставляли почти всю мебель. Немалое достоинство по тем временам. Сколько за всё это будет заплачено – мне не говорили. Постановление о присуждении тестю Сталинской премии я прочёл, но что-то тут было не совсем чисто. Когда мы пришли смотреть дом, я услышал из-за закрытых дверей голос молодой жены главного инженера: “Выйди, твой лауреат приехал.” Не мне, конечно, судить сколь справедливо было получение этой премии директором завода, какова его роль в создании и освоении новоё техники, как было сказано в постановлении. Случаи, когда к чужой работе «примазывалось» начальство конечно были.
Через неделю мы в этот уютный домик переселились. Собственно жить начали на два дома, поскольку Константин Александрович с Марьей Васильевной переселяться не спешили. Расстояния для директора особого значения не имели – его всё равно возили на машине, а Марье Васильевне ходить никуда и не требовалось, поскольку всё нужное ей привозили домой.
___

Перевод Зюньки в наш город тесть таки осуществил. Новость эту выдал как-то нарочито небрежно, сидя в кресле с газетами. Я почему-то решил, что это признак сложности проблемы. Мои полёты на фронт естественно прекратились, и на работе я почти ничем не был занят, поскольку к облёту выпускаемых самолетов меня не допускали, а теперь сборку машин и вовсе прекратили в связи с предполагаемым переходом на гражданские самолёты. Занимался я в основном подготовкой к сдаче экзаменов в университет, так что уже на следующий день был в госпитале. Из воспоминаний прошлого эти, пожалуй, самые тягостные. Почему-то при упоминании этого заведения прежде всего вспоминается запах… И вспоминать не хочется. Дело в том, что к людям, там пребывавшим, отношение складывалось двойственное. С одной стороны – зверски искалеченные бойцы, люди, которым не повезло. От которых в большинстве случаев отказались родные. Жёны, прежде всего. В таком аспекте их было безумно жаль, и ты готов был простить им любые выходки. И они заслужили материальный достаток и должный уход, доброе к себе отношение. Но госпиталь не обеспечивал в должной мере ни того, ни другого. Да и не мог в принципе, даже если бы удвоили или утроили расходы на его содержание и совершенно перестали воровать, потому что человеческие потребности больше, чем просто сытость и теплые одеяла. У взрослых мужчин к тому же еще и ряд других, не обеспечиваемых властью естественных потребностей. Всем хотелось выпивки, каких-то острых ощущений, нарушающих удушающую атмосферу монотонности их повседневной жизни, женщин, наконец. Добыть, обеспечить себе недостающее могли пытаться только «ходячие», да и то не все. Они каждодневно выходили на промысел, вливаясь в толпы инвалидов у дверей магазинов, о которых я уже говорил. Но таких в госпитале было ничтожное меньшинство. Большинство же составляли безнадёжно лежачие. Они валялись по койкам, маялись своими болячками, требовали к себе внимания, легко выходили из себя, закатывая истерики и матерясь по любому поводу, курили, играли в донельзя затасканные карты. Вся это обстановка была мало сказать тягостной, а общение с такими людьми порой очень малоприятным. Не знаю, в этом ли причина, но я в своих писаниях остановился. Правильнее даже сказать затормозился. К тому же давление у меня повысилось до невиданных доселе величин. Описывать дальнейшую мою жизнь уже не было у меня никакой охоты. Ощущение было такое, будто закончился какой-то сформировавшийся во мне массив впечатлений. Не всегда позитивный, но достаточно чётко структуированный, а осталась бесформенная масса не очень ярких впечатлений. Впечатлений сумбурных и по большей части малоприятных. Взволновался мой главный редактор и корректор Елена Сергеевна. Понять, зачем всё это нужно мне ещё кое-как можно было, но ей? Из всего опыта писания было абсолютно ясно, что какими-то литературными (художественными) талантами автор явно не обладает, пребывая в диапозоне средней культуры письменной речи. Что до содержания, то да, ещё одна судьба человека этого поколения. Судьба не слишком выдающаяся, несущая на себе печать состояния общества того времени. Никаких детективных завлекательностей. По сути, для стороннего читателя никакого особого интереса не представляющие воспоминания. Так зачем они. Таких – горы и тонны. Главной движущей силой в моей работе до сих пор было некое внутреннее удовлетворение. Но вот оно, похоже, иссякло. Что-то противилось во мне дальнейшему сидению перед компьютером. Что-то во мне кончилось. Быть может, происходило самое печальное – результат состояния, именуемого старостью. Старость – процесс деструктивный, разрушительный, добралась до неких источников вдохновения, и они обрушились. Что ж, очень может быть.
Неугомонная соседка, настроившаяся на «роман… старинный, отменно длинный…», конечно была разочарована. «Вы переработались. Отдохните на время от своих писаний. Займитесь чем-то другим». Интересно, это чем же? Морочить голову внукам чаще, чем раз в неделю явно не стоило. Мои статьи в местную прессу всё больше напоминали не столько сочинения, сколько изложения. Нечто весьма компилятивное. И тенденция эта наростала.
«Помогайте мне, – продолжала между тем моя неугомонная Елена Сергеевна. – Времени нам отпущено уже совсем немного, и надо спешить делать добрые дела. Вы ведь вполне ходячий! Предлагаю сопровождать меня в моих посещениях «тяжелых» пенсионеров». Естественно согласился.
Первое же посещение оказалось не лёгким физическим испытанием – пятый этаж! К себе на третий взбираюсь без особых проблем. Пятый – это нечто качественно иное. Наш клиент – в прошлом профессор химии одного из городских вузов, младше меня на три года, но уровень дряхлости предельный. На фоне такого физического распада я почувствовал себя чуть ли не былинным героем и отправился на кухню чинить тамошний выключатель. Благо, запасной наличествовал. После подвига с выключателем на кухне, я сменил ещё один выключатель на настольной лампе. Последним героическим деянием был аттракцион с влезанием на стол с целью замены трёх сгоревших из четырёх лампочек в люстре. Напоминаю, 78 лет! Обошлось даже без валидола. Пока дамы бог знает какие проблемы обсуждали на кухне, мы выпили по рюмке очень неплохого хереса и обсудили проблемы нашей управляемой демократии. Расхождений в оценках не наблюдалось. С той поры мы с профессором задружили. Ко мне в гости он ходить не мог. Да и мне к нему (5 этаж!) было нелегко, но всё же раза два в неделю мы созванивались, и я взбирался на эту чёртову верхотуру. Спасало то, что это была постройка типа «хрущоба», и пятый этаж соответствовал, наверное, четвёртому в нормальном доме. Но продолжалось моё новое знакомство, к сожалению, не долго. Профессор умер ночью от инфаркта, и похороны были столь поспешны, что я даже не сумел с ним проститься. Однако посещения знакомых Елены Сергеевны, знакомых – людей весьма пожилых с целью ремонта выключателей, розеток и даже текущих кранов стало составной частью моей жизни. Вершиной был ремонт стиральной машины. Думаю, что для починки своей я вызвал бы мастера.
__

Ритуал посещения Зюни начинался в пятницу вечером традиционным вопросом Марии Васильевны.
– К Зиновию завтра идёшь?
– Иду.
После чего выпекался пирог с капустой под названием кулебяка. Зюнька поедал его с аппетитом, поскольку харч в госпитале был слабоват, т.е. однообразен и скуден. Вклад Константина Александровича был спиртовый. Почему-то он определил нам нормой – чекушку. Спирта. Баба Маша разводила его какой-нибудь настойкой и получалось очень недурственно. Вообще, посещение госпиталя шло у нас под гуманитарно-благотворительным флагом с оттенками патриотизма. Вечера мы с Викой любили проводить вдвоём. Чаще всего дома, поэтому к Зюне я ходил после занятий в субботу.
Являлся в субботу после занятий, часа в три. Если погода позволяла, то выходили в сад. Перемещался он уже довольно умело, но я подстраховывал. А иной раз мы располагались прямо на койке. Или в Ленинской комнате, ключом от которой Зюнька каким-то образом завладел. Происходил обмен книгами, выпивали, а Зюнька к тому же уминал принесённую снедь. Пили по понятным причинам полу подпольно, но всегда с удовольствием. После этого погружались в многочасовой трёп. Такие разговоры изрядно расширяли мой умственный горизонт. Люди в большинстве своём не склонны к самостоятельному мышлению. Конечно, степени несамостоятельности весьма различны и вряд ли я стоял где-то на последних ступенях, но до Зюньки мне тут было не дотянуться. Он, как я уже говорил, был изрядно начитан, а теперь «глотал» приносимые мной книги в неимоверных количествах. Предполагалось, что он экстерном сдаст за университетский курс, и будет работать преподавателем. Такое стало бы возможно, если бы дела его с ногами хоть чуточку улучшились. Пока что без моей страховки мы бы и до скамейки в саду не добрались.
Камнем преткновения в наших беседах была политика. Сферой относительного согласия – религия. Я не то, что бы защищал власти предержащие, но пытался оправдывать или объяснять многочисленные ошибки нелепости и жестокости, которые мы наблюдали. Явные же глупости и ошибки определял, как неизбежный процент брака в любом сложном деле. В условиях тотальной дезинформации и весьма ограниченной информации правдивой, это было не так-то просто. Зюнькины взгляды, как я постепенно убедился, были совершенно антисоветскими. Мне даже становилось порой страшновато. Ведь по логике тех времён, когда идеалами были Павлики Морозовы, я определённо должен был на него донести! Тем труднее мне было, что даже тогда я понимал – кое в чём он, пожалуй, прав. В моменты таких прозрений голова у меня шла кругом. Скажем откровенно: у преобладающего большинства, размышляющих об этом советских граждан сложилось прочное убеждение, что при всём при том мы строим новый мир. Будущее человечества! При всех очевидных его недостатках и дефектах. Нам же противостоит мир «чистогана», злобный и корыстолюбивый, мир звериной сущности в человеке. Пусть не всё у нас хорошо, а кое-что просто плохо, но это частности. Их со временем исправят, но в главном! Главным были, по преимуществу, звонкие лозунги, а дезинформация и просто ложь носили, как я уже говорил, не частный, а тотальный характер. Но понимание этого пришло много позже. Конечно, я не владел реальной статистикой, и моё заявления относительно мнения большинства мыслящих людей в стране можно поставить под сомнение. Но продолжаю думать, что я не ошибался. Начисто лишённые правдивой информации из экономических сфер, мы не могли знать о главном дефекте нашей системы: её экономической несостоятельности, что в конце концов и привело её к гибели. Но винить нас в недомыслии конечно несправедливо.
Был ещё один момент, трудный и для Зюнькиного понимания. Это левые, просоветские убеждения Западной интеллигенции в лице прежде всего её наиболее ярких представителей. Бернард Шоу и Луи Арагон, Фейхтвангер и Драйзер – список можно бы продолжить, все они были левыми и просоветскими. Так что против них какой-то Зюнька Цуккерман? Международное коммунистическое движение, левая интеллигенция капиталистических стран – вот чего он объяснить не мог.
В религиозных вопросах единство было только в нашей полной убеждённости в отсутствии бога. Ну, ещё в классовой ангажированности религии. Для меня на этом всё и кончалось. Зюнька видел в религии способность удовлетворения и других, внеклассовых потребностей людей, что и придавало религии историческую устойчивость. В общем, тем хватало на долгое время. Порой, особенно, когда сидели в Ленинской комнате, орали довольно громко. Иногда к нам пытались присоединиться другие, но ничего не получалось. Оба мы понимали, что, чаще всего, разговоры наши не должны были дойти до КГБ.
Изредка удавалось свозить Зюньку в кино. Попасть в кинотеатр было довольно не просто. В сущности – это было единственное развлечение, доступное широким массам в то время. Купить билет в кино было проблемой. Но не для нас, конечно. Разумеется, если задействовался Константин Александрович. Чтобы доставить Зюньку в кинотеатр требовалась машина, так что без опять таки тестя вопрос не решался. Всё это, как я уже говорил, делалось под флагом помощи герою войны и инвалиду. Для Зюньки такие посещения были, разумеется, большим праздником.
Отмечаю, изменение взглядов и восприятия с возрастом! Вспоминаю, как смотрели мы всем семейством очередной трофейный фильм «Тётка Чарлея». Определение «Трофейный» позволяло не платить фирме-производителю за его показ. Прекрасная комедия! Помнится, я так смеялся, что разве что с кресла на пол не сползал. Впоследствии, уже спустя много лет я всё мечтал посмотреть этот фильм ещё раз, но тщетно. И вот в прошлом году его показали по телевидению. Я уселся перед ящиком, предвкушая наслаждение, но…Совсем не то, что я ожидал. Впрочем, ничего тут удивительного.
Вспоминается тягостный эпизод пребывания Зюньки в госпитале. После очередного семейного похода в кино Константин Александрович возгорелся желанием сшить Зюньке костюм. Практической потребности в нём, к сожалению, почти не было, но не препятствовать же благому намерению! Костюм и две рубашки были пошиты в заводском ателье, куда Зюню возили на примерку. В белой рубашке и при галстуке он смотрелся отлично. И хотя костюм хранился у сестры-хозяйки, его всё же украли. Печальней всего, однако, было то, что вор, изрядно набравшись, сам во всём признался. Размазывая культяшками рук пьяные слёзы, Васька-танкист упрашивал набить ему, суке, морду. Морду не набили, но сосед по палате сильно ударил его костылём. В общем, та ещё была сцена. Уж сколько лет прошло, а она всё перед глазами. И весь этот госпиталь – юдоль печали, и искалеченные люди…
__

В 48 году я закончил университет и поступил в аспирантуру. В этом же году тестя перевели в Москву на должность заместителя начальника всесоюзного главка (главного управления), точное название которого я запамятовал. Он долго колебался. Дело в том, что тут он был, как говорится, «царь и бог», а в Москве разумеется ситуация менялась. Решающим аргументом стало то, что это была Москва, где уровень жизни, и, разумеется, не только материальный, были с нашим несапоставимы. Я имею в виду не простых людей, а начальство. Хотя и для всех остальных граждан страны московский уровень жизни был недосягаемо высок. По умолчанию предполагалось, что со временем он сумеет и нас перетащить в столицу. К сожалению, этому не суждено было случиться.