– Никогда бы не подумала!
Я вздрагиваю от неожиданности, чуть не выронив очередную футболку, примеряемую с новыми джинсами. Моя мама разговаривает с компьютером. Вообще-то мамулик у нас девушка продвинутая, компьютерщица с допотопным стажем. С детства возила нас с братцем к себе на работу «кнопочки понажимать» на компьютере. А с недавних пор она частенько зависает в «Одноклассниках»…
Ну что, эта футболка, пожалуй, тоже подойдет! Клевые все-таки штаны мне купили!
– Что у тебя там? – спрашиваю, – опять кого-то нашла?
– Никогда бы не подумала! – повторяет она, как автомат, вместо ответа.
– Да что у тебя там, мамуль?
Наконец она оборачивается, и я невольно замолкаю и почему-то подхожу ближе. С экрана на меня смотрит дядька с бабочкой вместо галстука, не иначе – артист какой-то.
– Кто это? – спрашиваю, – опять какой-нибудь твой одноклассник-однокурсник?
Как выясняется, многие из маминых соучеников «выбились в люди» – кто артист, кто профессор, кто удачливый предприниматель. Вот и еще один какой-то «непростой» типчик выискался. Лицо у мамы серьезное и какое-то ошарашенное.
– Мам, ну что такое? Что еще за дядьку ты откопала?
– Может быть, помнишь? Я тебе, кажется, рассказывала. Тот мальчик…
Она стремительно поднимается (молодец моя мамулька – легонькая, как девочка!), и вот уже у нее в руках старая черно-белая фотография. Ну да, конечно помню! На сцене – два ряда нарядных детей разных возрастов. Цветы в корзинах. В центре второго ряда – пожилая преподавательница. А в серединке первого ряда – худенькая девочка с длинными косами и бантом и такого же роста худенький мальчик. Оба ужасно симпатичные. Девочка на фото – моя мама десяти лет от роду. А мальчик, с которым мама играла в четыре руки в каком-то там младшем классе… неужели это тот хмырь с экрана компьютера?! Что-то в нем есть, пожалуй!
– Это он?
– Он, – говорит она тихо и почему-то грустно.
– А чего бы ты никогда не подумала? – продолжаю допрос.
– Понимаешь, когда-то он увлекался физикой, как и я. И папа у него был вроде бы физик. И вдруг оказалось, что он стал профессиональным певцом. Странно, что я его за всю жизнь ни разу не слышала. Хотя, судя по всему, он много гастролирует…
– А это точно он?
– Думаю, что да. Все совпадает.
– Так напиши ему и спроси, почему ты его не слышала, может, пригласит послушать!
– Нет, – говорит она серьезно, – этому человеку я писать не буду.
– Почему? – мне становится интересно. – Чем он лучше или хуже других твоих одноклассников и одноклассниц, с которыми ты спокойненько переписываешься и даже встречаешься?
– Видишь ли, – она вздыхает и, кажется, подыскивает слова, – он слишком много значил для меня когда-то. Поэтому… Поэтому мне было бы больно, если бы оказалось, что он меня вообще не помнит. А с другими это не важно. Не помнит – и не надо. Помнит – отлично, даже приятно. Понимаешь?
А вот это уже что-то новенькое! Я бросаю футболку, которую до сих пор зачем-то держала в руках. Что может значить какой-то чужой дядька для моей мамы?
– Мамуль, расскажи, а?
– Да нечего рассказывать, – отмахивается мама. – Да и неинтересно это никому, кроме меня.
– Мне интересно! Ну, мам, ну, пожалуйста! Как вы познакомились, где, когда? Ну, я же не отстану, ты знаешь!
– Ладно, – говорит мама, – так и быть, расскажу. Мы познакомились в первом классе. В музыкальной школе мы учились у одного педагога, иногда вместе шли домой после занятий. Я жила ближе, поэтому мы шли до той автобусной остановки, что была около моего дома, там он садился на автобус и ехал к себе. Классе во втором или третьем мы играли в четыре руки вальс из «Ивана Сусанина», с синкопами, которые ему поначалу не давались.
– С чем – с чем? – спрашиваю.
– Неважно, ты все равно не поймешь. Ему досталась первая партия – красивая мелодия – а мне вторая партия, совсем неинтересная – одни аккорды.
Когда мы закончили третий класс, наша учительница ушла на пенсию, и нас раскидали по разным преподавателям. Классе в пятом мы опять оказались вместе – играли в 4 руки. И опять ему досталась первая партия, а мне вторая, трудная и скучная. Вообще, аккомпанировать кому-то труднее, чем вести основную тему, нужно уметь подстраиваться и не выпячиваться, а это не всем по силам. Хотя мне частенько «по жизни» доставались «вторые партии» – при мужчинах-лидерах.
– Вот-вот, – встреваю я, – Катькина мама тоже говорит: «Мужики все по верхам, по верхам, а мы, бабы, отдуваемся!»
– Да ну тебя! – сердится мама,– не буду больше ничего рассказывать. Тебе про Фому, а ты про Ерему.
– Мам, ну мам, ну, я больше не буду! – канючу. (Хотя, что я такого сказала, подумаешь!), – Вы и потом дружили?
– Дружили? Да нет, наверно. Виделись мы редко, встречаясь, болтали по-дружески, кажется, даже какие-то книжки обсуждали. А когда не виделись, скорей всего, и не думали друг о друге. И тем бы наверно все и кончилось, если бы нас не оставили на второй год.
– На второй год? Как это? Ты же вроде бы хорошо училась?!
– Понимаешь, моя учительница музыки считала, что мне нужно учиться дальше, поступать в музыкальное училище. Но поступали туда после восьмого класса, а в музыкальной школе было всего 7 классов. И вот, чтобы способные дети не теряли год между окончанием музыкальной школы и поступлением (между 7-мым и 9-мым классом), у нас в музыкалке таких учеников оставляли «на второй год». При этом каждый продолжал заниматься по специальности (то есть играть на своем основном инструменте) со своим педагогом плюс все группой занимались сольфеджио и теорией музыки. Вместе со мной таких оказалось человек восемь – девять. И вот когда мы пришли на первый урок по сольфеджио в восьмом классе, это и случилось…
Она замолкает, задумавшись, как всегда, на самом интересном!
– Мам! – я не выдерживаю, – Ма-а-а-м! Ты где?
– Представляешь, стою я на лестнице… То есть ты, конечно, не представляешь и не можешь этого представить!
Она вдруг начинает говорить громко и даже немного торжественно.
– Дело в том, что наша музыкалка – одна из старейших в Ленинграде – размещалась (да и сейчас, кажется, там же!) в трехэтажном особняке девятнадцатого века, с высоченными потолками, роскошными люстрами, золочеными плафонами, с «домашним» органом в актовом зале и с нарядной беломраморной парадной лестницей. И вот стоим мы на площадке ЭТОЙ лестницы, небольшая группка девочек, ждем начала урока. И тут внизу появляется тоненький русоволосый мальчик, знакомый и незнакомый, повзрослевший с нашей последней встречи… я не знаю, как тебе объяснить… в общем, появляется Он, видит меня, узнает, улыбается и через ступеньку несется вверх, ко мне, а я… я не могу этого ни понять, ни объяснить…как писали в старых романах, это был удар молнии, или стрела Амура, или не знаю что там еще. Не знаю… но ЭТО БЫЛО СЧАСТЬЕ!...
Она замолкает, потом спрашивает тихо:
– Тебе смешно, да?
Я молчу, мне совсем не смешно. Спрашиваю только: «А потом? Что было потом?»
– Потом – суп с котом, – говорит мама устало.
– Мама! – воплю я возмущенно, – Это не честно! Уж начала, так рассказывай! Что было потом?
– Да ничего не было. То есть было, но только со мной, ВО МНЕ. Понимаешь, в его присутствии я совершенно теряла голову. Именно так! То есть я переставала соображать, переставала управлять своими словами и поступками. Я становилась совершенно неадекватна. При этом я как бы смотрела на себя со стороны, удивляясь, пугаясь, возмущаясь, но не в силах вмешаться. Не понимаешь? Ну конечно не понимаешь! Вот тебе пример. Представь, пришли мы как-то на занятия, а он забыл нотную тетрадь («Ну, артист! – говорила о нем наша преподавательница, – то опоздывает, то забывает все на свете!» А ведь как в воду глядела – и вправду стал артистом!). А у меня была с собой запасная чистая тетрадка, которая лежала на столе. Сидели мы с ним, как всегда, рядом. Но когда он спросил, не найдется ли у меня листочка, я сказала : «Нет». Хотя тут же поняла, что сказала глупость. Ерунда, вроде бы. Подумаешь! «Ой, извини! Есть, вот, возьми, пожалуйста!» – и все! Но я не могла ничего сказать, и при этом сгорала со стыда. Мне до сих пор стыдно. А что мог подумать нормальный человек? Что я почему-то очень плохо к нему отношусь, что я почему-то не хочу с ним общаться, и бог весть что еще… Да и вообще я не могла с ним говорить, не могла смотреть на него, хотя мне все время хотелось его видеть и с ним говорить. И петь я в его присутствии не могла! Ну, то есть пела, конечно, когда меня учительница вызывала, но голосишко-то дрожал, вспомнить страшно!
Она грустно улыбается.
– Еще помню дурацкий случай. Я подходила к музыкалке, а он в это время вышел из автобуса на другой стороне улицы, увидел меня и замахал рукой – мол, подожди, пойдем вместе! А я повернулась и пошлепала одна, хотя больше всего на свете мне хотелось оказаться с ним рядом… вот так бывает с некоторыми глупыми девочками…
Она опять замолкает.
– Мам! И ты никому не рассказывала, какая фигня с тобой творится? Ну, подружкам там, посоветоваться, то – се?
– Ты что! – удивляется она – Да ни за что! Никому! Я только по ночам в подушку рыдала и воображала, как было бы здорово, если бы он был моим братом, как бы мы с ним дружили! Вот дуреха-то, господи! А то, что никому не говорила, это правильно, наверно. Вряд ли меня бы кто-то понял. Обсмеяли бы или сбросили с небес на землю. Да и не смогла бы я толком ничего объяснить…
А потом он перестал ходить на сольфеджио. А я ждала. Садилась обязательно лицом к двери и вздрагивала от каждого шороха и скрипа в коридоре (а у него еще была эта дурная привычка опаздывать!).
– А почему он перестал ходить на занятия? Из-за тебя?
– Не думаю. Хотя… Нет, не знаю… Видела я его еще только один раз, мельком, когда нам вручали документы об окончании музыкальной школы. Была куча народу, начальство, родители, гости, выпускники. Праздничная церемония в актовом зале – в толпе мелькнул мальчик в белой рубашке. И все… А придя домой с этого «праздника жизни», я вдруг отчаянно разревелась, на удивление счастливым родителям, чья дочь только что получила документ о музыкальном образовании…
Она опять замолкает.
– А потом? – канючу я. К моему удивлению, она отзывается сразу.
– Потом года два я бродила по Большому проспекту Петроградской стороны мимо его дома.
– Ну да! – я потрясена, – два года? Честно? Честно-честно?
– Честно-честно, – грустно улыбается мама. – В надежде хоть одним глазком увидеть Его, своего Принца На Белом Коне. Хотя шансов у меня не было – я ведь слепая курица, вдаль ничего не вижу, а ходить в очках стеснялась отчаянно… А еще я сочиняла красивые и ужасно грустные мелодии. Играла их потом своим подружкам, им нравилось, между прочим. А по ночам продолжала скулить в подушку и сочинять сказочные истории про то, как при каких-то необыкновенных обстоятельствах мы встречаемся, кто-то из нас, уж не помню кто, кого-то от чего-то спасает и т.д. и т.п., в лучших традициях эпохи романтизма. Конечно, вы бы сейчас сказали: «Телке пятнадцатый год, гормон играет, а в голове – детский сад, средняя группа».
(Угадала, примерно так я и подумала!)
– Ну что ты, мам! Ну, я же понимаю! Я же не совсем деревянная!
– Ничего ты не понимаешь! – говорит она резко. – А я понимала и того меньше. Это вы теперь грамотные, все видели, везде побывали, с пеленок такого насмотрелись, что нам и сейчас не снится. Вам моя тогдашняя наивность просто смешна…
(Тут она права, есть немножко, хотя и трогательно, бедная моя неграмотная мамулька!)
– Да ладно, мамуль! Ты же не виновата, что у вас с сексуальным просвещением было напряженно. Хотя и в твое время, наверно, не все такие как ты были, правда ведь?
– Это верно. Люди всегда разные. Но если бы тогда мне кто-то сказал, что это любовь, я бы, наверно, обиделась. Со словом «любовь» у меня ассоциировалось что-то взрослое, может быть, запретное, чуть ли не стыдное, а главное – всем известное, затасканное что ли какое-то! А то, что происходило со мной, было такое необыкновенное, чистое и светлое, что оно должно было – просто обязано было! – называться как-то совсем иначе. Самое смешное, что только много позже я решилась назвать вещи своими именами. Я поняла, что со мной приключилась банальнейшая первая любовь – с кем не бывает! А Принц На Белом Коне мог быть и другой, хотя этот уж больно подходил на роль Принца – славный был мальчик. Вот так-то. «Все это было бы смешно, когда бы ни было так больно».
Она опять замолкает.
– А через два года? – вспоминаю я.
– Через два года я закончила школу, десятый класс. Поступила в институт. Началась другая жизнь.
– И ты его забыла? – спрашиваю я, и сразу понимаю, что ляпнула глупость, если она помнит его до сих пор.
– Видишь ли, когда-то я дала себе слово, можно сказать, торжественное обещание, что, когда я вырасту, я никогда – НИКОГДА, понимаешь? – не буду смеяться над этими своими переживаниями. Даже если они покажутся мне глупыми детскими пустяками… А еще…
Она опять замолкает… Я не дышу, мне кажется, сейчас я узнаю что-то сокровенное. Она отворачивается, долго смотрит в окно…
– Мам! – я легонько касаюсь ее руки,- а еще?
– Еще? Да, еще я дала себе слово, что, если у меня когда-нибудь будет сын, я назову его…
– Но ведь ты это сделала! – перебиваю. Я почти кричу!
– Да, – говорит она просто, – но это уже совсем другая история.
Так! Значит, мой старший брат, гордость семьи, мамин любимчик, назван в честь какого-то мальчика-одуванчика из маминого детства! Я молчу, я перевариваю услышанное. Что-то сдвинулось в моем мире, что-то давно «разложенное по полочкам» рассыпалось и перепуталось, и от этого ужасно неуютно. И это надо срочно исправить!
Дядька на экране компьютера мне решительно не нравится, точно он покушается на что-то прежде незыблемое и очень важное для меня. Хотя я понимаю, что он, в общем-то, ни при чем, ни сном ни духом он даже не представляет, какие бури вызвал когда-то в душе другого человека.
Наконец я говорю:
– Мамочка, посмотри, в кого превратился твой «прынц». Его же ни в жисть не узнать! А ты почти не изменилась – даже на этой детской фотке видно, что это ты!
Она хитренько так улыбается:
– Ты хочешь сказать, что, если на эту фотку прилепить меня сегодняшнюю, с морщинами и кругами под глазами, никто не заметит подмены?
– Ну, мам… Ну, нет, конечно, ну ты же понимаешь, о чем я? И вообще! У тебя есть наш папа и мы! Ты ведь за папу замуж выходила по любви, сама говорила?
– Конечно, заинька. В вашего папу я влюбилась «по уши». Но ведь это было намного позднее. Я уже была совсем другая, хотя и дура еще порядочная!
– Да ладно! – возмущаюсь я, – Ты к тому времени окончила институт, работала программистом, и вообще ты у нас дурой никогда не была!
Она улыбается:
– Но и папочку я вам нашла неплохого – он у нас человек интересный и неординарный, согласись!
– Да согласна я, согласна, но ведь и ты интересная и неординарная, это еще посмотреть – кто – кого! – мне становится почему-то обидно за мою маму.
– Ладно, – она почти смеется, – не кипятись, детеныш, родители у тебя оба ничего!
И вообще, заболтались мы с тобой. Взяла отгул, и ничего толком сделать не успела.
– Как это – ничего не успела? А мои новые джинсы с футболкой – это ничего?
– Подойди к телефону, небось, твой Витек звонит – соскучился!
И я бегу к телефону.
…………………………………………………………………………………………………….
Когда я возвращаюсь, в комнате очень тихо, слышно только урчание компьютера, хотя экран давно погас.
Мама стоит у окна, спиной ко мне, я вижу в полумраке ее хрупкую фигурку. Классная у меня все-таки мамулька! С такой не стыдно и «в народ» выйти!
– Мам!
Она не оборачивается, она даже не шевелится. Я подхожу ближе, заглядываю ей в лицо… Ее руки прижаты к щекам, глаза широко открыты, и из них текут слезы! Она не всхлипывает, даже, кажется, не дышит, она очень тихо и очень горько плачет!
– Мама! Мамочка!
Я давно уже переросла свою маму, я давно уже сильнее. Я легко поворачиваю ее к себе, я глажу ее волосы, целую мокрые глаза, я пытаюсь успокоить ее, пробиться к ней. Она не сопротивляется, она как мокрая ватная кукла, а слезы все текут и текут.
– Мамочка! Ну нельзя же так убиваться из-за какого-то старого чувака! Мама!
Она шмыгает носом и вдруг говорит хрипловато и устало:
– Глупенькая! Я не из-за него, я из-за себя!
Это что еще за хрень такая!
– Мам, что с тобой случилось? Ты заболела?
– Со мной ничего не случилось, я просто старею, и это ужасно. – Она говорит тихо и почти спокойно. – Понимаешь, в моей жизни все БЫЛО и ничего – или почти ничего – уже НЕ БУДЕТ.
– Неправда! Не только БЫЛО, но и ЕСТЬ! Есть мы, и мы тебя любим, есть твоя любимая работа. Есть друзья, родные, увлечения и мало ли что еще! А может, когда-нибудь мы с братцем тебе внуков нарожаем – ты ведь говорила, что хочешь внуков, помнишь?
– Конечно, хочу, как любая старуха. Но внуки – это будет событие вашей жизни, я буду им радоваться, я буду их нянчить, но их появление не будет зависеть от меня. Со временем человек превращается из «делателя», из «участника спектакля» в зрителя, причем зрителя подслеповатого, глуховатого, а то и вовсе придурковатого. Если не в паралитика. Вот такая перспективка. Как-то невесело, когда впереди – старость и болячки, без вариантов, кроме, разве что, одного – помереть от чего-нибудь раньше, чем наступит эта самая старость.
– Мам! Ты что! Что за депрессняк такой!
Она впервые говорит со мной ТАК. И мне становится страшно. Я вдруг ПОНИМАЮ то, что, казалось бы, давно ЗНАЛА: что моя мама, моя добрая, умная, все умеющая, такая надежная мама НЕ ВЕЧНА! И это исправить нельзя, НИКАК!
– Мама! Мамочка!
– Детка, ты что? Ну что ты, маленькая, ну не плачь! Я тут, балда, наговорила всяких глупостей, прости меня, зайка! Ну, перестань, дочуля, все хорошо!
……………………………………………………………………………………………………..
Мы сидим, обнявшись, две большие девочки, утирая слезы и сопли моей новой футболкой.
Мы сидим, крепко обнявшись, пытаясь заслонить друг друга от правды и боли этого мира…