Он пишет, что я для него умерла,
как жизнь и надежда, любовь и спасенье.
Он верит, что память сгорает дотла,
но пишет ещё одно стихотворенье,

в котором опять будоражит меня
нелепыми образами-образАми:
"..Она для кого-то рисует коня,
и в лето счастливыми смотрит глазами...

...Сегодня я прыгнуть хотел из окна,
она подтолкнула к летучей затее..."...

Кого я любила и кем я грешна?..
Хотя, не любить его – было б грешнее.

На публике он проясняет грехи
о мести, о блуде и об онанизме,
и всю эту грязь очищают стихи
о сыне погибшем, жене и Отчизне.

Представьте картинку – почти что святой,
какая красивая выйдет иконка!
А я бы своей тридцать третьей весной
ему одному родила бы ребёнка.

А он бы над ним погремушкой гремел,
пелёнки стирал, целовал каждый пальчик.
Неужто не это счастливый предел?
Какого же счастья душа его алчет?

Теперь он меняет – ревнивый дурак –
рассветы и слушает метеосводки.
Он пишет: «Светло мне...». И смотрит во мрак,
густой от молитв, интернета и водки.

Он просит: «Другою дорогой ходи...».
Он требует: «Не появляйся, иначе...».
И я соглашаюсь, и сплю на груди
того, кто не ноет, не просит, не плачет.

Темно мне, но тьма, как в пустыне вода –
смогла наглядеться лицом ненаглядным...

На лбу у арабской кобылы звезда -
прохладно-молочная на шоколадном.

На лошади чуткой без шпор и седла
скачу наравне с африканским рассветом.
Скажи ему, Господи: «Не умерла».
Помилуй за то, что мечтала об этом.