Московская любовь

И вот я снова в Москве. После долгих, тоскливых, тягучих, как резина, лет в Норвегии.. В Москве, которую всегда не любил за суетность, временность, равнодушие да безразличие. А теперь.. Теперь она для меня – просто сказочное место, место, где появился Дом – Наш дом, где я жду ту, дороже которой нет, ту, которой дышу – и не могу надышаться ею, которую ждал всю свою безалаберную жизнь..

Прилетел, как всегда, на рассвете – удачный рейс через Хельсинки – самолет ныряет в первые лучи московского утра – до боли ставшая родной «однушка» во дворах ленинградки встретила тепло – потому что давно уже и до краёв была переполнена нежным теплом – Её теплом.

Балконную дверь – как душу – нараспашку, Останкинской башне – приветливый кивок, птицам орущим – привет. В рассвет розово-дымный – с головой.Розы красные – в вазу, чайник, свежей водой залитый, пнуть – заработало! Диск с Менсоном в пасть дивидюшную закинуть – и на «мах». Очень с утра «Nobodys» способствует. Рекомендую.

В жарень самую московскую, в дым и гарь, когда ночами было спать невозможно и вентиляторы не спасали, выходил на балкон в липкую ночь покурить, часика в три; музон орал на полную, а тут сосед вывалился на соседнюю голубятню, нос к носу.

Увидел меня, кашлянул смущённо: «Здрасьте». И я – «Здрасьте. Ничего, что музыка? Я вам не мешаю?». «Нет-нет, что вы». Так что теперь орут у меня дни и ночи напролёт и «Раммштайн», и «Марсы», и «Битлз» с «Роллингами», и «Пёрпл» с «Флойдами», и все-все-все совершенно безболезненно.

А я – жду. Полы протёрты начисто – не признаёт она тапки, всегда босая ходит – ногами стройнющими с умопомрачительно пальцами, я такие до сих пор лицезрел только на ножках античных женских скульптур в Эрмитаже. Аристократка, ёжкин кот.. И я рядом – небрито-лохматый, с помятой кривой рожей. Обалдеть...

Я прожил свою разновсякую жизнь ожиданием Чуда. Не верил по большому счёту – но ждал. И я – дождался, добрёл до того дня, когда мучительно-волшебные сны, после которых весь день так щемит сердце сладкой печалью, вдруг стали реальностью.

Через такие страхи я к Ней шёл, душу свою и тело в кровавые лоскуты драл, но – дошёл, дотащился, и утонул в ней – с головой. Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, что будет завтра. Но я твёрдо знаю, что будет сейчас, вот совсем уже скоро..
Булькнет смс-кой телефон – и замрёт моё сердце, когда стану читать её суховато-деловитое письмо: «Я прилетела. Еду домой. Что купить? Или – вместе?». И я отвечу – конечно, вместе.

А потом буду курить, и пить кофе, и снова ждать – ждать, когда во дворе под окном рыкнет раскалённым движком её аспидно-чёрный «Денди», как она его называет, хлопнет дверца, дробно простучат каблуки до подъездной двери, заскрипит привычно-устало лифт и резкий дверной звонок пронзит душу.

И я выскочу в «тамбур», и увижу за мутным рифлёным стеклом то, отчего неизменно бросает в дрожь счастливую. Торопливо и растерянно – как ни готовлюсь всегда, не могу привыкнуть, никогда уже не привыкну – открою дверь и тут же на пороге буду распят её холодноватыми с дороги, пронзительно-голубыми и не совсем человечьими глазами, в которых увижу всё сразу: изучающий взгляд, немного вопросительный – ждал ли? Скучал ли? Любишь ли?

И эти глаза – знаете, так немного внешними уголками приподняты, очень волчьи напоминают – пропихнут меня вместе с сумкой её походно-полевой назад в квартиру.
Пробежит по кухне, на ходу верхнюю одёжку скидывая не глядя, пальцами своими невозможными лепестки роз ласково переберёт, полыхнёт глазищами через плечо – «Спасибо.», подойдёт стремительно ко мне, шпильки свои километровые уверенно так в пол всаживая, наш третий камушек от солнца попутно вращая – для себя, для меня, для нас..

Закинет сильные руки мне на плечи, и – в глаза, в самую душу – загораживайся – не загораживайся.. Пальцами прохладными по лицу пробежится, губами теплеющими растерянную мою рожу всю исследует, и только потом уже, губами к моим прижавшись нежно, выдохнет неповторимо – «Здравствуй"

Вот так я теперь, ребята, и живу – ожиданием волшебных московских встреч, ожиданием родных волчьих глаз, из которых свет пролился – и льется – в мою одинокую до сих пор душу. И льдинки, в синеве глаз её бездонных ещё позвякивающие, тают. Пусть медленно, но – тают. А свет её – чистый, ослепительно-яркий – отогревает меня, совсем уж было заиндивевшего, коматозного. И, верите ли – сам чище становлюсь, и крылья перья меняют – на новые, белые, сильные.

А ещё.. Ещё я увидел своего ангела-хранителя, сразу как прилетел, перед самым её приходом. Только на кухню зашёл, дверь балконную отворил – а он сидит. Первый раз его так близко и увидел, оторопел даже.

Сидел он на перилах балконных, ногами, обтянутыми некогда чёрными кожаными штанами, согнутыми в коленях, упирался в бетонную перегородку, и курил, и на меня смотрел – молча. Ноги босые – чёрные, грязные, все исцарапанные, в синяках каких-то да кровоподтёках, штаны истёрты добела, изорваны, дыры скотчем залеплены наспех.

Майка на нём была интересная. Линялая, ветхая, но я смог прочесть, хоть и не до того вроде было. Да и по-аглицки, который я "проходил-проходил» в школах да институтах, да так мимо и прошёл. Вот что там было: «Ты живёшь только раз, но если ты живёшь правильно – одного раза достаточно+». У меня аж сигаретка изо рта выпала, да так и осталась тлеть на линолеуме, который давно надо было поменять.

А он сидел, смотрел на меня, курил – и молчал. Длинные белесые его волосы давно свалялись, засалились и потемнели. Лицо, ими обрамлённое – узкое, длинное, не очень-то и на ангельское похожее – всё глубокими морщинами прорезано, небритое, измождённое.

Очень я растерялся, задёргался.. Хочу что-то сказать, и не знаю – что. Протянул ему сдуру пачку сигарет своих – по инерции. Посмотрел он на меня пристально – глазами, до боли знакомыми, родными, немного наискосок расположенными, рассмеялся хрипловато-тихо, но сигаретку взял – пальцами длинными, чистыми – и за ухо её себе засунул.

Потом ещё раз посмотрел – и увидел я в его глазах такую бескрайнюю любовь, и такую боль вечную – что затрясло меня всего. Уцепился я за косяки дверные, чтобы не сверзиться в постыдный гимназистский обморок.

А он подмигнул неожиданно, улыбнулся снова губами потрескавшимися да запёкшимися, и опрокинулся резко назад, камнем вниз. Я к перилам бросился, вслед глянул.

Летит мой ангел вниз головой, крылья за спиной сложены, майка пузырём. А под самым балконом нагло-жирный кот, паскудно-радостный, тащит в зубах несчастного отловленного воробья, непроснувшегося ещё и так бездарно попавшегося в пасть смердящую. Но – не в этот раз, не в этот..

Перед самой землёй гулко лопнул горб за спиной ангельской, расправились крылья огромные – истёртые, опалённые по краям, и оттого кажущиеся ещё белее, ослепительнее, чем самый яркий свет, и в невообразимом пируэте, в лучших традициях воздушного боя, задев левым крылом грязный асфальт, вышел мой ангел из смертельного пике, и на вираже, чертя крылом грешную землю, изящно вытянув длинную ногу, так мой небесный странник от души и с удовольствием пнул кота, что тот пузырём пролетел метров пять, и, жирно шмякнувшись о тополь, свалился на газон ошарашенным комком.

Воробей же, вырвавшись из кошачьей пасти, заполошно вопя ринулся в небо. Прямо за моим хранителем, который тем временем, наискосок и вверх, прошил ветви деревьев и истаял в чистом утреннем небе. Падали сбитые с тополей листья, внизу на заднице сидел совершенно обалделый кот с растопыренными задними лапами, между которыми трясся в священном ужасе его толстый хвост, и тщетно пытался навести резкость..

А я стоял на балконе, впившись побелевшими пальцами в перила, и смотрел в бездонное небо, в котором парила моя душа, и ждал, и знал – она обязательно вернётся...