Глава первая.

Племенное древо

«Ибо не все те Китайцы,
которые от Китая,
и не все дети Лао-Цзы,
которые от семени его».
Конфуций.

...Бесновалась брюхатая Авдотья и беспробудно хлестала водку до самого последнего дня.
Ее муж, низкорослый печник Модест, больно тыкал скрюченным пальцем ей в живот и говорил, что из-за её плясок и буйства новорожденный может уродиться глупым, вредным и некрасивым.
Маляр Авдотья непотребно материлась, лупцевала своего Модеста как сидорову козу и зычно орала, чтобы он не прикасался своими грязными лапами к ее утробе, где близился к явлению на свет младенец божий...
- Не божий, а мой! – тюкал себя в грудь тщедушный атеист Модест.
- Это ты так думаешь! Накося! Выкуси! С маслом! – православная Авдотья совала в морду Модесту сразу две исполинские дули и снова дралась, как мужик.
Битый Модест плакал и убегал к соседям, где те успокаивали его хмельным, а неуемная Авдотья еще долго-долго голосила в пространство, что он лишил ее молодости, испортил ей девственность и погубил ее счастливую жизнь…
Четверо их детей, мал мала меньше, сидели в страшной темноте под провислой кроватью и не дышали.

*

Жильцы Лиловых Валуек, что недалеко от поселения Гнилой Тикич и городка Новая Полтава, пили самогон и всем миром придумывали имя.
... – Если мальчик – то в честь Ленина или Сталина... А если девочка – в честь Октября или Мая... Или Ленина перевернуть, и будет – Нинель... – И мальчик может быть – Нинель... – Нинель – с мягким концом, а мальчик не может быть с мягким концом... – Мальчик должен быть с твердым концом... Значит – Нинел... – Нинел – грузинское имя... – Или армянское...
Пили и закусывали.
...- В честь Маркса и Энгельса... Марксен... – В честь коммунизма, электрификации, механизации – Кэм!.. – Кэм – что это? К эбени матери? – Сам ты к эбени матери... – Мюд! Мюд! Мюд! Международный юношеский день! – Новомира – в честь нового мира! – А может быть – Ор? В честь Октябрьской революции?.. – Баррикада – тоже красивое имя... – Коминтерн! Вагон! Эвакуац! – Окдес! – Кто такой Окдес?.. – Октябрь десятый! – Заготскот!..
Пили и закусывали.
...- Гордый народ идет дорогой Октября!.. – Получается... Октябрь пишется через «а» или через «о »?.. – Точно через «о»?.. – Получается некрасиво... – Коминтерн у нас уже был или не было? А Мандат? – Декрет! Атеист! Мандат! – Мандат уже был... – О-юш-ми-наль-да! Отто Юрьевич Шмидт на льдине! – А если мальчик – Оюшминальд! – Оюшминальд – мужик!
Пили и закусывали.
...- Лаг-шми-ва-ра!.. Лаг-шми-ва-ра!.. – Какая такая Лаг-шми-ва-ра?.. – Лагерь Шмидта в Арктике!.. Лаг-шми-ва-ра!.. – А разве в Арктике есть лагеря?.. – Лагеря есть везде!.. – И кто там сидит?.. И кто там сидит, я спрашиваю?.. – Шмидт там сидит... – А кто там еще сидит?.. – Все там сидят... – И пингвины там сидят?.. – И пингвины там сидят!.. – Пингвины в Антарктике сидят. – А в Арктике кто сидит? – А в Арктике Шмидт сидит!.. На льдине!.. – Что, больше места нигде не нашлось?.. – Куда посадили – там и сидит… – А кто там еще сидит? Дети Шмидта сидят?.. – Тебе русским языком сказано – все уже сидят!.. И дети Шмидта сидят!.. И Шмидт сидит!.. И пингвины сидят! Все сидят!.. Давно сидят!.. Куда посадили – там и сидят!..
Пили и закусывали.

*

Маляра Авдотью Пендюлиди отвезли рожать, а печник Модест Пендюлиди запил по-черному.
Три дня стояло гульбище.
Пили за Ленина, пили за Сталина, пили за Берию, пили за Крупскую.
Пили за армию, пили за Кирова, пили за Фрунзе вместе с Чапаевым.
Пили за Жданова, пили за Петьку, пили за Анку, и за Буденного.
Пили за танки.
За Лазо и Лысенко.
За Микояна, повальную грамотность.
За веселых ребят и Орлову.
За Колонтай-дипломатшу и за Мичурина.
За Арманд. За Инессу.
Пили – потому что жить стало лучше, жить стало веселее.
Осиротевшие и никому ненужные питомцы Модеста и Авдотьи расползлись кто куда. Модест был в мутном беспамятстве. Водка и деньги кончились, Модест заболел.
На четвертый день свояк Серафим и сосед Порфирий привели за шкирку обосцаных и обосраных малолеток и принесли немного опохмелиться – наполовину опорожненную трехлитровую бутыль браги и алюминиевый бидон с огуречным рассолом.
Размазывая по лицу сопли, больной Модест плакал навзрыд и бился в конвульсиях над любимой газетой «Красный безбожник».
- Читайте, – сказал он, – Читайте: «Каждый шестой человек, рождающийся на земле – китаец! Статистика!».
Серафим налил Модесту в закопченный ковшик. Модест опохмелился и выдохнул горе. Полегчало.
- Читайте, – пёрло Модеста, – «Каждый шестой человек, рождающийся на земле – китаец! Статистика!».
Свояк Серафим для поддержания беседы плеснул. Сглатывая спазмы, Модест суетливо и поспешно выпил и вновь забился в судорогах.
- Читайте!.. – в который раз сказал он, – Каждый шестой!.. Статистика!.. А у меня это будет шестой!..
Модеста опять зазнобило и закорчило. Сосед Порфирий поспешно протянул Модесту всю бутыль.
- Китаец будет!.. – всхлипнул печник Модест Пендюлиди, делая затяжной глоток «из горла». – Китаец будет, бля!.. Статистика!..
Серафим стал Модеста утешать: – Это же статистика! – и к Модесту это не имеет никакого отношения. Статистика! А у Модеста родится точно такой же, как и он сам. Будет вылитый Модест Пендюля, с такими же кудрями морковного цвета... Это же статистика!..
- Ну, хорошо-хорошо, «статистика-статистика!»... В таком разе, почему у меня первые пятеро похожи на китайцев? А?
Серафим и Порфирий переглянулись и задумались.
- Потому что грязные они у тебя, поэтому и похожи на китайцев... – предположил догадливый Порфирий.
- Грязные? – удивился Модест. – А ну-ка, ступайте сюда! – крикнул он под кровать.
Гуськом, в саже и паутине, из темноты полезла мелюзга.
- Ну? – Модест многозначительно, с прищуром, смерил глазом долгого Порфирия и перевёл взгляд на Серафима:
- И на кого они похожи?! – Модест повернул голову вбок, чтобы Серафим и Порфирий смогли оценить его орлиный профиль.
- Ну, на кого они похожи?! А?! – Модест настойчиво ждал ответа.
- На негров они похожи... – удрученно вздохнул бездетный свояк Серафим и озабоченно вытянул губы гузкой. Модест вытянул губы так же и, трезвея, вылупился на понурое семейство.
- На негров?! – опомнился Модест после паузы и рявкнул: – Ближе!
Ребятня безропотно, строем, подошла к своему родителю и закаменела. Ухватив первого, он сначала долго и пристально всматривался ему в лицо, словно не узнавая, потом набрал в рот рассолу и с шумом выпустил фонтан в зажмуренную мордашку. Грязь мелкими струйками стекала с чумазого личика. Модест ладонью, сверху вниз, смазал слякоть и снова потянулся к бидону с рассолом...
- Да ты хоть водой! – сказал Серафим, – не переводи добро! – и протянул Модесту чайник. Модест журчащим фонтаном повторно сполоснул лицо малого безвкусной водой.
- Ну, на кого похож?! – Модест крутанул штопором умытую голову плосконосого отпрыска под сосредоточенные взгляды Порфирия и Серафима.
- Да вы не переглядывайтесь! На кого похож, я спрашиваю!
- Да черт их знает... – матюкнулись оба соседа и пристально вылупились в ровные мордочки пацанят – все они были для Порфирия и Серафима на одно лицо.
- А этот? – Модест снова набрал в рот воды и мелкими брызгами окатил очередную чумазую головешку. Блеснули черные узкие глаза.
- Ну? – пытал Модест Порфирия и Серафима. – Китаец?
Бездетный свояк Серафим пожимал плечами, чесал затылок, за ухом и недоумевал:
- Да вроде похож... Или не похож?
- Еще смотрите! – Модест опять набрал воды и с утробным вибрирующим урчанием окатил следующего: – Ну?!..
- Скорее всего, какой-то татарин... или монгол... а может быть, японец... – умно рассуждал долговязый Порфирий.
- Китайцы! – уверенно сказал Модест. – А вы – «статистика-статистика!» – передразнил он Серафима и схватил ближайшего своего «китайца».
- А этот? – Модест стал неистово тереть ему личико мокрым подолом заскорузлой рубахи.
- А этот?.. Отродье!.. Китаец!.. Душегуб! – ожесточенно сатанел и входил в раж печник Модест:
- И этот китаец!.. Китаец?.. Убью!…Сейчас убью!
Оторопевшие Порфирий и Серафим перетрусили и сразу согласились на два голоса:
- А этот – китаец!.. Вылитый китаец!.. Не живодерствуй, Модест, отпусти... Слышь, Модест, отпусти... Не мучь дитя... И без того – китаец... Вылитый китаец!..
- То-то же! – отлегло от сердца у Модеста... – А вы – «статистика – статистика!»... Китайцы, бля!.. Вылитые китайцы! Все китайцы!
Модест сделал затяжной глоток из горла и трезвым голосом резанул правду:
- А у нас в роду все греки! Эллины! Чистокровные! – и Модест Пендюлиди вновь заплакал и дал малому отроку под зад.
Отец-грек и его дитя-китаец единодушно рыдали вместе.
Сердобольные и сострадательные Порфирий и Серафим бубнили что-то непонятное тихим матерком и сочувственно гладили обоих по головам.
Как-никак родные все-таки, по разуму.

*

Слухи о том, что местечковый еврейчик, Модест Пендюлиди, по прозвищу Пендюля, возомнивший себя греком и эллином, делает китайцев, разнесся по всем Лиловым Валуйкам.
Все приходили удостовериться, глазели и дивились.
Четверо малолетних жидокитайцев семейства Пендюлиди, мытые и прибранные, чинно, рядком, сидели на завалинке и улыбались вниманию, а вокруг толпились лиловые валуйчане, которые воочию убеждались: вылитые китайцы. Ну, может быть, не китайцы, а японцы. А может и не японцы... Ну, на худой конец – монголы. Но то, что это не греки, а тем более, что это не эллины и даже не евреи – это точно.
Неожиданно для всех обнаружились китайцы и в других семьях.
Затем пошли слухи о тотальном заговоре против лиловых валуйчан и советского государства – не то о жидокитайском, не то о грекожидовском. Некоторые так прямо в глаза и говорили: «Модест Пендюлиди – японский шпион, скрывается под личиной грека и эллина. Все греки как греки, евреи как евреи, а этот рыжеголовый жидяра где-то научился китайцев стругать... Подозрительно и непорядок»...
В общем, с печником Модестом Пендюлиди решили поговорить и разобраться, что к чему, – и откуда в славянских фамилиях народились целые выводки китайцев, и кто же он, Модест Пендюля, есть на самом деле – жид, грек, китаец, эллин, а может что-то другое.
Сосредоточенные мужики степенно направились к убогой халупе Модеста Пендюлиди и Порфирий, как общественник-активист (и самый ближайший Модесту сосед), хворостиной поскребся по мутному стеклу кособокого оконца и заговорил уважительно, по имени и отчеству:
- Модест Агафоныч, а ну, выдь на секунду... К обчеству... Побазарить надо...

*

Модест Агафонович «базарить» не любил и не хотел, панически боялся людей и любое сборище обходил за версту стороной.
Поэтому, увидев в окно несметную толпу народа (у страха глаза велики), Модест быстро выскочил во двор, схватил две оглобли от тачанки, крепко-накрепко подпёр двери и затаил дыхание.
Двери начали расшатывать. Модест не отзывался.
Сосед Порфирий хитроумно и скоро просочился в хату через печную трубу и радостно распахнул настежь двери. Суд народа – суд божий! – назидательно и весело изрёк Порфирий – то ли себе, то ли нетерпеливому народу.
Модеста нашли под кроватью.

*

Суд народа был скорым – били крепко, двумя оглоблями, которыми Модест подпирал двери. Сам виноват – открылся бы с повинной – били бы просто кулаками.
Народ требовал по совести сознаться: «аз есмь жид, а не грек и не эллин».
Модест от страха потерял сознание и остолбенел, поэтому не сознавался и не каялся. Народ зверел упорству Модеста и гневался: «пархатый сионист, махровый жидоед, молчит как партизан, надо вешать».
От окончательной расправы печника Модеста Пендюлиди спасла Клава Блаженная, названная сестра Авдотьи.
Когда очнувшийся и наполовину придушенный «пархатый сионист» и «махровый жидоед» Модест Пендюлиди готов был вывернуть душу наизнанку и признаться: «аз есмь жид, а не грек и не эллин», карликовая Клава, крылато вскинув руки, вскочила на тачанку и горласто принялась юродствовать.
- Бляди! – возвопила Клава благим матом лютым мужикам в глаза, – Кончайте цырк! Модест не виноват! Это Авдотья всё! Это Авдотья-сука-блядь повинная в грехе! Это она, как угорелая, носилась алчная на передок в «шанхай» на пузи выкрутасы малевать пришельцам из Китая! Это она, Авдотья-блядь, коварно завлекла всё поголовье женское рассказом красочным о прелестях китайских и в грех ввела всех баб соблазном сладостным! Это она, ее Блаженную, насильно, в коробе плетённом, тащила на себе туда, в распутство мерзкое, разврат и блудни. Это она, Авдотья-блядь во всем повинна! Это она, Авдотья, налево и направо всем давала! За что казните вы Модеста? Не трогайте Пендюлю! Пендюля наш бездольный-горемычный-праведный-святой и между ног имеет гулькин хрен. Такусенькой великости и даже меньше...
И Клава, растопырив пятерни, показывала обществу на всю округу мизерные кончики на обоих указательных перстах и слёзно убеждала:
- Канареек-птичек удоволить токмо, кое-как насилу, еле-еле, наполовину с горем и грехом!.. Он ничего не может! Ни-че-го! Я истину вам возвещаю!.. Я истину вам возвещаю!.. Не трогайте Пендюлю! Не казните!
У народа открылись глаза от этой чистой правды, от этого общественного признания несчастной юродивой и ему расхотелось вешать Пендюлю. Ладно, бог простит.
И тут могильщик третьего разряда Серафим, отгребая толпу, как ошпаренный, стремглав рванулся к Клаве, учившей народ уму-разуму.
- Закопаю! – кричал взбешённый Серафим, – Гулькин хрен, говоришь?! Совсем махонькой, говоришь?! Канареек-птичек токмо, говоришь? Так счас немедля я тебе изрядный хрен представлю!
Завидев озверевшего сожителя, Клава шустро сиганула с тачанки, сдулась в черный горбатый комочек и зашмыгала глазами по сторонам – куда бы провалиться.
Но обозлённый Серафим доглядел шебутливую проповедницу и стал отъебуживать Клаву смертным боем.
- За блуд со свояком и с иноземцем, мощь загробная! – кричал оскорбленный Серафим.
Клава тоже не осталась в долгу и тоже полезла в бутылку.
- Ты мне никто! – криком укоряла Клава Серафима, – Ты мне никто! Ты мне сожитель редкий!
- Сожитель – не сожитель, а спать с китайцем не позволю! Ты осквернила весь родной народ!
Родной народ бросился разнимать остервенелых, сочленившихся на национальной почве пролетариев, могильщика и юродивую, и забыл о распростертом печнике Модесте Пендюлиди.
Разняв Клаву и Серафима, трудящиеся мужики бросились по своим хатам – отмывать свой семейный приплод, и по дороге говорили своим собственным бабам:
- Если хоть один будет похож на китайца или на грека – убью, в гроб вгоню, изведу, со свету сживу, дух вышиблю, ухайдакаю, голову сверну, мокрое место оставлю!
В тот вечер по многим подворьям стоял бабий вой, горестный плач и стенания, но обиженные и осатанелые рабочие мужики на этом не успокоились, а решили злость, все-таки, сорвать на иноземце.
Они вспомнили, что когда-то, давным-давно, здесь, под Полтавой, они с дрекольем и за шведом гонялись, а уж метелить-молотить желтомордых китайцев – так это как два пальца обосцать. Надергав дреколья и повыломав штакетник, они отправились дрючить восточных инородцев, которые приехали сюда учиться – познавать зарю социализма...
Но восточные инородцы, уроженцы братского государства – народ вежливый, воспитанный и галантный, застенчиво лыбясь, тоже похватали ломы и лопаты и дали такой шизды славянским мужикам, что те еще долгие годы обходили захолустное предместье под названием «шанхай» и никогда не любили об этом вспоминать – как шведы Полтаву.
А учтивые и улыбчивые иноземцы порешили, что на этом их обучение марксизму-ленинизму-троцкизму-сталинизму можно считать законченным, и, собрав пожитки, укатили по ту сторону китайской стены – делать культурную революцию и строить коммунизм-социализм с человеческим лицом или как получится.

*

- Сука... Стерва... Падла...
Оскандаленный, взбученный и опозоренный Модест Пендюлиди сидел дома, матерился и переживал.
- Стыд и срам, – скорбел Модест вслух. – Уж лучше бы убили или умертвили!.. Мерзавка... Гадина... Зараза...
Поэтому, когда маляр Авдотья Пендюлиди разрешившись от бремени, пришла домой, печник Модест Пендюлиди встретил ее крайне нелюбезно и строго.
С жутким кровоподтеком под глазом Модест был похож на мужчину, и Авдотья слегка оробела.
- За что? – участливо ткнула Авдотья себе пальцем под глаз.
- А пусть не лезут! – рявкнул Модест и приосанился, – Пусть сюда больше не лезут!
Повисло тягостное молчание. Авдотья не вынесла первой.
- Вот... принесла тебе... Наследника... – стыдливо выдавила она из себя и потупилась.
- В подоле принесла? – ехидно спросил печник Модест и форсисто зыркнул на нее фингалом.
- Почему в подоле? – не поняла подковырки простодушная Авдотья. – В одеяле принесла...
Авдотья развернула кумачовое ватное одеяло – зеленый сморщенный младенец крючился на багровой проплешине. Волосы были черные-черные и прямые.
- Китаец! – мелькнуло в голове у Модеста, – Опять китаец!..
- Вот! Ангел! Чистый ангел! – залюбовалась Авдотья крохотным дитем, попеременно наклоняя голову. – Чистый ангел! (Она произносила мягко, напевно и умильно – аньгел.)
- Аньгел! Чистый аньгел! – Авдотья молитвенно свела крюковатые пятерни и словно удивилась:
- Модест, глянь! А ведь мужик какой!
Авдотья оттянула «аньгелу» торчащую пипку и покосилась на Модеста.
- Модест, глянь! Мужик!
Новоявленный «мужик», скрючив ручки и ножки, бессмысленно пялился в пространство белесыми бельмами.
- Модест, глянь! А ведь мужик! – все не унималась Авдотья. – Модест, глянь, какой большой!.. Мужик!.. Модест, глянь!..
Модест, поводя плечами, вразвалку приблизился и боком, по петушиному скосил глаз на наследника.
- А может и не китаец, – разглядывая скукоженного цветного мальца, думал про себя Модест, – Глаза-то светлые, почти синие... Интересно, узнает он меня или нет?..
Модест заутютюкал, зачмокал губами, сделал пальцами «козу», пытаясь привлечь внимание новорожденного, но тот даже глазом не повел.
- Не узнал... – растерянно, с горечью и презрением подумал Модест. – Родителя, батяню не узнал... Китаец!.. – обиженный, он отошел к кровати и лег лицом вниз, – Тоже мне – аньгел!
- Модест, как будем называть? – Авдотья обмирала от восторга и любовалась младенцем. – Сокровище ты наше!.. Чистый аньгел! Модест, как будем называть нашего наследника?
Модест молчал.
- Модест, ну как будем называть наше сокровище? – пытала счастливая Авдотья своего молчаливого супруга.
Модест дернулся всем телом, и что-то буркнул, не поднимая головы.
- Нахуиди? – переспросила Авдотья.
- Нахуиди! – подтвердил Модест в подушку.
- Нахуидюшка ты моя! – обрадовано заворковала Авдотья. – Сокровище ты наше! Аньгел!
«Нахуидюшка » и «аньгел» задвигал ручками-ножками, застонал, заскрипел и заорал. Авдотья, улыбаясь, прикрыла младенца двухпудовым выменем, и тот засопел и зачмокал.
- Нахуиди... а как это?.. – задумалась Авдотья вслух. – Народ хочет учиться?.. Народ хочет... Народ хочет... Народ хочет... Чего хочет народ?.. Модест?.. Чего хочет народ?.. Модест?.. Народ чего хочет?..
- Народ ничего не хочет! – твердо и хмуро изрек Модест в угол.
- А может быть, все-таки, в честь вождя? Модест, давай, все-таки, в честь вождя...
- Имя вождя порочить не дам! – взвинчено фальцетом пискнул печник Модест Пендюлиди и вскочил.
- Модест, ты чё, белены объелся? – миролюбиво и укоризненно взглянула на него Авдотья. – У меня же так молоко пропадет...
- Фамилии своей я ему тоже не дам! – криком наступал одержимый Модест и решительно резал ладонью воздух.
- Отчества своего я ему тоже не дам! Если китаец – пусть будет китаец! Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди!
- Ты чего вскочил, как хрен на сковородке?.. – ласково удивилась Авдотья и двинула гнутыми бровями к макушке.
- Пусть будет китаец Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! – до потери сознания верещал неистовый супруг.
Авдотья перестала кормить, опустила брови на глаза и быком уставилась на Модеста.
- Пусть будет китаец Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! – не унимался осатанелый Модест и кругами мельтешил по хате.
- Мы греки! Мы эллины! Фамилии своей я ему не дам! Отчества своего я ему тоже не дам! Если китаец – пусть будет китаец! Нахуиди! Пусть будет китаец Нахуиди! Мы греки! Мы эллины! Пусть будет китаец Нахуиди!
- Ибицкая сила! – медленно пришла в себя Авдотья и отбросила недокормленное дитя в сторону.
- Ты на что мне эту намек камнем в огород бросаешь?! А?!
Тряхнув бисером плечами, по-цыгански, Авдотья убрала полную грудь за пазуху и цопнула Модеста за грудки.
- Ты на что мне эту намек в огород камнем бросаешь?! А?! Дам в зубы между глаз!… Загрызу наповал!…
Авдотья мутузила и глушила строптивого супруга, который испортил ей такой святой праздник, и откровенно высказала ему все.
Она кричала, что:
- китайцы – тоже люди – и у них свой вождь, и не хуже, чем Ленин, Сталин, Берия и Каганович!
- его жидовская фамилия ей на хрен не нужна!
- а у нее своя девичья, приглядная фамилия не хуже – Запендюля!
- Да! Я Авдотья Запендюля!.. Родионовна!.. Арина Родионовна сестра моя!... Брательник Родион наш брат!... Акакий нам родня! – грозным криком вспоминала Авдотья Запендюля свои родовые корни и долго-долго долбила, дубасила, пыряла, мутузила и гробила Модеста чем попало и утверждала:
Я – Запендюля!.. Я – Авдотья!… Я – Родионовна!…Акакий нам родня!…
Умаявшись, она выпустила бездыханного Модеста со словами: «в рот тебе дышло, арап постылый, агарянин нечестивый, креста на тебе нет и совести», – и снова принялась кормить свое дитятко, свою «ангельскую душу».
Авдотья кормила и ломала себе голову, как назвать это малое чмокающее чадо. Ничего, кроме Мао Цзедунович Запендюля, ей в голову не лезло.
- Мао! Цзедуныч! – позвала она ребенка. Тот сопел и никак не отзывался.
- Нахуиди! – окликнула снова его Авдотья, и малявка заулыбалась, загугукала и впервые рассмеялась, и Авдотья рассмеялась тоже.
- А, пусть будет Нахуиди – имя как имя... Нахуиди! Авдотья махнула рукой. – Нахуиди! Пусть будет Нахуиди... Нахуиди... Нахуиди Иосифович!.. Или Владимирович?.. Или Иванович?.. Или Петрович?.. Или все-таки Нахуиди Модестович?.. Или... Сосипаторович?..
Когда-то, давным-давно, в девичестве, ещё до Модеста, Авдотья знавала одного отчаянного комиссара, тоже грека, по имени Сосипатор Херлампиди... Мой Хер-лам, звала его Авдатья. Боже мой, как давно это было! Удалой комиссар прилетал знойными ночами с неохватными дынями и гарбузами на лихой тачанке, на которой когда-то фордыбачили Гриша Котовский и Нестор Махно. Какой жгучий сеновал! Орденоносец Хер-лам!
Потом орденоносец Херлам исчез и оставил в муках до скончания века свою возлюбленную Авдотью и свою бедовую тачанку своему лучшему другу, недостойному кровопийце Модесту, который так повредил ей всю жизнь, угробил семейное счастье и неизвестно куда подевал оглобли от тачанки.
- Сосипатор! Сосипатор Херлампиди!.. Ах, какой был мужик!.. Орденоносец Хер-лам! Настоящий грек – Сосипатор! Сосипатор Херлампиди!.. Мой Хер-лам! – развеселилась воспоминаниям Авдотья, – Нахуиди-Херлампиди!
- Херламович! В честь героя гражданской войны! Вот кто это должен быть! Херламович! Орденоносец будет! – уверилась в себе Авдотья.
- А у нас это будет Херламович Нахуиди Херламович Звучит! Нахуидюшка! Херламович Ну, чем не грек! Ну, чем не комиссар! Красавец!..
И Авдотья высоко подняла своего зеленого красавца под потолок:
- Сынуля! Херламович! Запендюлина ты моя, едрень тебе в корень! Сокровище ты наше, ебитьская сила! Аньгел! Наследник!
А у наследника, «ебитьской силы» и «аньгела», головка болталась и вихляла как оторванная пуговица.
Авдотья закружилась по хате в половецкой пляске и споткнулась о тело другого грека – Модеста Пендюлиди.
- Греков развелось, как собак нерезаных... Плюнуть-ступить некуда... Ты чё разлегся как на курорте?! Чё? Больше делать тебе нечего? Разлегся тут!
Поверженный грек Пендюлиди, не открывая глаз, со стоном сказал:
- Уговорила. Пусть будет Пендюлиди. Модестович. С таким резоном полено проглотишь.
Модест помолчал и добавил:
- А Сосипатор был не наш человек. Не советский. За то и посадили. Тачанку с оглоблями оставил. Тоже мне – друг-орденоносец!

***

Так на свете появился Нахуиди Модестович Пендюлиди, грекокитаец. По паспорту.
А через неделю Авдотья нализалась, как свинья и спихнула свое недокормленное чадо старшим...
И взращивали малолетнего Пендюлиди братья его – Серп, Молот, Заготскот и сестра их Баррикада.
Первенец Авдотьи и Модеста, горячо любимая Свобода, умерла еще во младенчестве, при родах.
Нахуиди Модестович Пендюлиди был шестым.


Продолжение следует.