"Пиджак Цыбулевского..." / Юрий Юрченко Youri
06.12.2011 01:02:00
.
28 апреля 2010 г. в Музее-квартире А. Белого на Арбате состоялся литературный вечер памяти Александра Цыбулевского, русского поэта, прозаика и литературоведа, организованный музеем и Мандельштамовским обществом. Вечер вел Павел Нерлер.
«Как свечи, мерцают родимые лица.
Я плачу, и влажен мой хлеб от вина.
Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса
Мы встретимся: Гия, и Шура, и я», -
писала Белла Ахмадулина. Гия – это Георгий Маргвелашвили, Шура – Александр Цыбулевский.
Фрагмент из стенограммы вечера, подготовленной С. Злобиным и Ю. Сейтаковой на основании аудиозаписи вечера.
«<…> Павел Нерлер:
…Наступает третья часть сегодняшнего вечера «Памяти Цыбулевского». Первая – это такие земляки и друзья, как Элла [Маркман], Петя [Тубеншляк] – люди, знавшие человека в семейном контексте, о чем говорил Вадим. Вторая часть – это те, кто знал Цыбулевского в 70-е или в конце 60-х годов [М.Синельников, Ю.Ряшенцев]. Все остальные, кто еще не говорил, а я надеюсь, что скажут еще.
Я бы предложил Юре Юрченко начать эту часть. Это человек, с которым я познакомился совсем недавно, но имя которого я встречал там же, где и свое – в выходивших время от времени подборках «Свидетельствует вещий знак» в «Литературной Грузии». Их составлял много раз упоминавшийся сегодня Гия Маргвелашвили. <…> Эти подборки, в своем роде, были совершенно уникальными «мостиками» между Тбилиси и Москвой, и другими городами. Там много кого можно было встретить. Некоторые имена достаточно громкие в литературном процессе, некоторые ушли в какую-то тень, но, во всяком случае, всё это имена не случайные. Вкус у Маргвелашвили и чутье были сильно развитыми. В нескольких подборках я встречал это имя, а лично познакомился в гостях у Эллы Маркман около месяца тому назад. Пожалуйста, Юра.
Юрий Юрченко:
...Он [Гия Маргвелашвили] страшно любил сводить людей, чтобы они дома у него знакомились или еще где-то. Он называл это: «"Вещий знак" овеществляется». Вот я с радостью вижу здесь авторов тех номеров «Вещего знака» – Аню Бердичевскую, Марину Кудимову, Юрия Ряшенцева, других…
Мне было лет девятнадцать. В «Мерани» я пришел совершенно случайно, и не знал тогда, что литература будет делом моей жизни. Я работал актером в театре Пантомимы и рисовал карикатуры. В издательстве «Мерани» была выставка карикатур. И Миша Лохвицкий там познакомил меня с Цыбулевским. Он был человеком уставшим, я это заметил, но глаза – я помню их молодыми, и ощущение такое было, что он молод. В тот раз мы особенно не пересеклись, и я не знал, что он в моей жизни аукнется очень сильно. Я много думал о том, как пересекается судьба. Весной, 55-го, в апреле, в Одесской пересыльной тюрьме родился я. И весной этого же, 55-го года – освободили Шуру Цыбулевского. У нас амнистия была позже. Маму выпустили осенью, потому что вышел Указ освобождать беременных и женщин с грудными детьми. Мне было восемь месяцев. Но, как я потом говорил маме, что лучше бы досиживали там, потому что жить пришлось на Колыме, в Магаданской области. Так мы, как бы, «разминулись» с Цыбулевским. Он, освободившись, приехал на юг, в Грузию, а мы – на Крайний Север. И ничто не предвещало того, что мы когда-то, как-то пересечемся… Но мне, вообще, страшно везет в жизни. На людей везло и везет. Одним из моих счастий считаю знакомство с Гией, Этери, с Эллочкой, Петей. Гия, если он кого-то любил, то он распахивал себя так… Я уже уехал из Тбилиси, работал в театре на Дальнем Востоке. И вот однажды, с подачи Гии, я поступил в Литинститут, куда меня до этого два года не принимали. И меня оттуда, из Литинститута, вызывали на совещание молодых поэтов и писателей Грузии. Я приехал однажды к Гие: я был очень болен – страшная температура, мне нужно было уже улетать. Они с Этери меня отпаивали чем-то, уговаривали остаться. Но мне нужно было лететь. А я был в одной рубашке, была осень. И он сказал: «Этери, принеси пиджак». Я отказывался, на что мне Этери сказала: «Молчи, ты не знаешь, что это за пиджак». В пиджаке этом лежали чьи-то очки, в карманах были какие-то табачные крошки. Это был пиджак Шуры Цыбулевского.
Когда мы с Шурой познакомились, то я еще не отдавал себе отчет в масштабе этой личности. А потом, живя в Тбилиси, встречаясь с людьми, это имя окружалось, окутывалось постепенно некой легендой. И вот он уже часть моей жизни. У меня тогда уже была его книга, «Высокие уроки». Я понимал, что значит этот пиджак для Гии. И я сказал Гие, что не могу взять этот пиджак, попытался его вернуть, на что мне ответили категорическим отказом. Полетел я в пиджаке, и, постепенно, знаете, начал в него врастать. Я от Карелии до Камчатки летал в этом пиджаке, если нужно было выглядеть более солидно, где-нибудь в издательстве, то я вынимал из кармана и надевал очки Цыбулевского, в нем, в этом пиджаке, я выступал в ЦДЛ. И эти крошки табачные – я не курил тогда уже, пить и курить я бросил на Колыме, – но эти крошки в карманах, я их не выбрасывал… Я его износил до дыр, я говорил всем, что это пиджак Цыбулевского. Я прилетал в Грузию, и Гия с Этери были счастливы, что я в этом пиджаке. Он даже уже стерся на рукавах. И вдруг, в году 87-м ко мне пришел товарищ, который работал в «Современнике», а до этого в Театре на Таганке. Он мне принес что-то в пакете и сказал: «Всё. Ты уже не можешь носить этот пиджак. Я думаю, что ты теперь уже можешь носить этот. Это пиджак Любимова». И вторую половину 80-х я донашивал пиджак Любимова.
Я прочту стихотворение, написанное тогда, в середине 80-х, вы поймете почему. (Читает).
Не суди меня строго, друг,
видишь, как замело дорогу,
Как сжимаются кольца вьюг...
не суди меня строго.
Дождь хлестнет по ошибке сюда –
на снега – закосит и простынет...
Если в прежние холода
я неправ был – прости мне.
Осень гиблая, резкая,
и очаг мой от ветра чахнет,
И пиджак Цыбулевского
чуть свободен в плечах мне...
Я сижу у костра с утра
у потухшего – не разжечь его...
Прилегли за холмом ветра.
Тихо – будто уходит женщина...
…Где-то, в другом стихотворении, есть и те самые «табачные крошки»…
…Страшная несправедливость, раньше не было интернета, а вот сейчас – Гии, например, нет в интернете. А ведь в то время на нем одном все держалось. И я посвятил вышедшую в прошлом году книгу о Пастернаке памяти Гии Маргвелашвили. Для меня эти имена святы, и спасибо за этот подарок – за этот сегодняшний праздник.
Анна Бердичевская:
Я не знала Цыбулевского, но я, конечно, знала о нем. Как и Юра, я была знакома с пиджаком Цыбулевского, и этот пиджак висел у меня на вешалке, когда Юра оказывался у меня в хорошую погоду... <…> »
Стенограмма опубликована в журнале «Русский клуб», № 9, 2011 г.
.
.
28 апреля 2010 г. в Музее-квартире А. Белого на Арбате состоялся литературный вечер памяти Александра Цыбулевского, русского поэта, прозаика и литературоведа, организованный музеем и Мандельштамовским обществом. Вечер вел Павел Нерлер.
«Как свечи, мерцают родимые лица.
Я плачу, и влажен мой хлеб от вина.
Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса
Мы встретимся: Гия, и Шура, и я», -
писала Белла Ахмадулина. Гия – это Георгий Маргвелашвили, Шура – Александр Цыбулевский.
Фрагмент из стенограммы вечера, подготовленной С. Злобиным и Ю. Сейтаковой на основании аудиозаписи вечера.
«<…> Павел Нерлер:
…Наступает третья часть сегодняшнего вечера «Памяти Цыбулевского». Первая – это такие земляки и друзья, как Элла [Маркман], Петя [Тубеншляк] – люди, знавшие человека в семейном контексте, о чем говорил Вадим. Вторая часть – это те, кто знал Цыбулевского в 70-е или в конце 60-х годов [М.Синельников, Ю.Ряшенцев]. Все остальные, кто еще не говорил, а я надеюсь, что скажут еще.
Я бы предложил Юре Юрченко начать эту часть. Это человек, с которым я познакомился совсем недавно, но имя которого я встречал там же, где и свое – в выходивших время от времени подборках «Свидетельствует вещий знак» в «Литературной Грузии». Их составлял много раз упоминавшийся сегодня Гия Маргвелашвили. <…> Эти подборки, в своем роде, были совершенно уникальными «мостиками» между Тбилиси и Москвой, и другими городами. Там много кого можно было встретить. Некоторые имена достаточно громкие в литературном процессе, некоторые ушли в какую-то тень, но, во всяком случае, всё это имена не случайные. Вкус у Маргвелашвили и чутье были сильно развитыми. В нескольких подборках я встречал это имя, а лично познакомился в гостях у Эллы Маркман около месяца тому назад. Пожалуйста, Юра.
Юрий Юрченко:
...Он [Гия Маргвелашвили] страшно любил сводить людей, чтобы они дома у него знакомились или еще где-то. Он называл это: «"Вещий знак" овеществляется». Вот я с радостью вижу здесь авторов тех номеров «Вещего знака» – Аню Бердичевскую, Марину Кудимову, Юрия Ряшенцева, других…
Мне было лет девятнадцать. В «Мерани» я пришел совершенно случайно, и не знал тогда, что литература будет делом моей жизни. Я работал актером в театре Пантомимы и рисовал карикатуры. В издательстве «Мерани» была выставка карикатур. И Миша Лохвицкий там познакомил меня с Цыбулевским. Он был человеком уставшим, я это заметил, но глаза – я помню их молодыми, и ощущение такое было, что он молод. В тот раз мы особенно не пересеклись, и я не знал, что он в моей жизни аукнется очень сильно. Я много думал о том, как пересекается судьба. Весной, 55-го, в апреле, в Одесской пересыльной тюрьме родился я. И весной этого же, 55-го года – освободили Шуру Цыбулевского. У нас амнистия была позже. Маму выпустили осенью, потому что вышел Указ освобождать беременных и женщин с грудными детьми. Мне было восемь месяцев. Но, как я потом говорил маме, что лучше бы досиживали там, потому что жить пришлось на Колыме, в Магаданской области. Так мы, как бы, «разминулись» с Цыбулевским. Он, освободившись, приехал на юг, в Грузию, а мы – на Крайний Север. И ничто не предвещало того, что мы когда-то, как-то пересечемся… Но мне, вообще, страшно везет в жизни. На людей везло и везет. Одним из моих счастий считаю знакомство с Гией, Этери, с Эллочкой, Петей. Гия, если он кого-то любил, то он распахивал себя так… Я уже уехал из Тбилиси, работал в театре на Дальнем Востоке. И вот однажды, с подачи Гии, я поступил в Литинститут, куда меня до этого два года не принимали. И меня оттуда, из Литинститута, вызывали на совещание молодых поэтов и писателей Грузии. Я приехал однажды к Гие: я был очень болен – страшная температура, мне нужно было уже улетать. Они с Этери меня отпаивали чем-то, уговаривали остаться. Но мне нужно было лететь. А я был в одной рубашке, была осень. И он сказал: «Этери, принеси пиджак». Я отказывался, на что мне Этери сказала: «Молчи, ты не знаешь, что это за пиджак». В пиджаке этом лежали чьи-то очки, в карманах были какие-то табачные крошки. Это был пиджак Шуры Цыбулевского.
Когда мы с Шурой познакомились, то я еще не отдавал себе отчет в масштабе этой личности. А потом, живя в Тбилиси, встречаясь с людьми, это имя окружалось, окутывалось постепенно некой легендой. И вот он уже часть моей жизни. У меня тогда уже была его книга, «Высокие уроки». Я понимал, что значит этот пиджак для Гии. И я сказал Гие, что не могу взять этот пиджак, попытался его вернуть, на что мне ответили категорическим отказом. Полетел я в пиджаке, и, постепенно, знаете, начал в него врастать. Я от Карелии до Камчатки летал в этом пиджаке, если нужно было выглядеть более солидно, где-нибудь в издательстве, то я вынимал из кармана и надевал очки Цыбулевского, в нем, в этом пиджаке, я выступал в ЦДЛ. И эти крошки табачные – я не курил тогда уже, пить и курить я бросил на Колыме, – но эти крошки в карманах, я их не выбрасывал… Я его износил до дыр, я говорил всем, что это пиджак Цыбулевского. Я прилетал в Грузию, и Гия с Этери были счастливы, что я в этом пиджаке. Он даже уже стерся на рукавах. И вдруг, в году 87-м ко мне пришел товарищ, который работал в «Современнике», а до этого в Театре на Таганке. Он мне принес что-то в пакете и сказал: «Всё. Ты уже не можешь носить этот пиджак. Я думаю, что ты теперь уже можешь носить этот. Это пиджак Любимова». И вторую половину 80-х я донашивал пиджак Любимова.
Я прочту стихотворение, написанное тогда, в середине 80-х, вы поймете почему. (Читает).
Не суди меня строго, друг,
видишь, как замело дорогу,
Как сжимаются кольца вьюг...
не суди меня строго.
Дождь хлестнет по ошибке сюда –
на снега – закосит и простынет...
Если в прежние холода
я неправ был – прости мне.
Осень гиблая, резкая,
и очаг мой от ветра чахнет,
И пиджак Цыбулевского
чуть свободен в плечах мне...
Я сижу у костра с утра
у потухшего – не разжечь его...
Прилегли за холмом ветра.
Тихо – будто уходит женщина...
…Где-то, в другом стихотворении, есть и те самые «табачные крошки»…
…Страшная несправедливость, раньше не было интернета, а вот сейчас – Гии, например, нет в интернете. А ведь в то время на нем одном все держалось. И я посвятил вышедшую в прошлом году книгу о Пастернаке памяти Гии Маргвелашвили. Для меня эти имена святы, и спасибо за этот подарок – за этот сегодняшний праздник.
Анна Бердичевская:
Я не знала Цыбулевского, но я, конечно, знала о нем. Как и Юра, я была знакома с пиджаком Цыбулевского, и этот пиджак висел у меня на вешалке, когда Юра оказывался у меня в хорошую погоду... <…> »
Стенограмма опубликована в журнале «Русский клуб», № 9, 2011 г.
.
.