1


«Человек, который повсюду носит смертность свою...»
Августин Аврелий

Гриня очнулся в каком-то смутно знакомом месте. Впрочем, редкое место, куда ни ткни пальцем в карту, не было Грине смутно знакомым.
Он лежал, заслонённый крупным валуном, щекой на острой щебёнке. Высоко над головой и сильно правее – почти непрерывное шуршание шин. Далеко, слишком далеко... Потому что даже повернуться лицом к небу, как благородный князь Андрей Болконский на поле Аустерлица, Гриня не мог. Боль крепкой хваткой судороги скрутила всё его тело. Почти не дышалось. Сердца не было. Разума тоже. Память отшибло. Остался только один инстинкт – жить! Ползти к дороге. Но сперва нужно почувствовать тело. Ну, хоть не всё. Одну руку – правую. Ну! Ну!.. ...Нет правой руки в этом большом куске мяса, будто стянутом миллионом верёвок. А вот левая рука – есть. Гриня пошевелил лишь кончиком мизинца, и судорога свернулась в ещё более тугой жгут. В голове словно разорвалась граната...
Взревел мотор, поднимая «Харлея» на дыбы... Узкая спина и тонкие, цепкие руки. Натаха. Гневное лицо Адели сквозь стёкла автомобиля. Она что-то быстро говорит, резко жестикулирует. Сидящий рядом то кивает, то неодобрительно покачивает головой, но можно утверждать, что принимает её рассказ спокойно. И вдруг Адель выкрикивает какое-то слово, указывая не то на Натаху, не то на него, Гриню, застывшего за Натахиной спиной, и Андрей реагирует мгновенно, как на пароль. А Натаха всё-таки женщина... Не успела по газам... И вот «Харлей» на боку, Натаха хнычет – кровоточит ссадина на плече... Но собралась. Через пару минут – вдогонку. А там уже давно понеслось... Избиение младенцев... «Жигулёнка» били камнями. Отрывались вперёд, возвращались и на полном бегу – на! И ещё! И ещё! Разогнали Андрея до полного «жигулячьего» предела... Стёкол уже не было, когда Натаха повела на обгон строй, подчинившийся сигналу «уходим»...
Тут у Грини в голове разорвалась вторая граната. Или нет, это шина у «Жигулёнка» лопнула на правом переднем колесе. Словно в замедленном кино, нет, как будто плёнка «зажевалась», споткнулся «Жигулёнок» и белое пятно солнечным зайчиком заиграло на тёмно-сером полотне асфальта – через голову, ещё через голову, теперь с боку на бок и ещё с боку на бок... Никакого ощущения реальности... И хорошо. Он бы умер на месте, вспомнив, что внутри этого солнечного зайчика – Адель. Гриня не пустил в разум ничего из полученной информации, поэтому сердце его собралось и позволило принять участие в спасении самой лучшей женщины на земле.
Самой лучшей? – переспросил себя Гриня. А то, – ответил себе. Всё тайное когда-нибудь становится явным... Надо пожить хотя бы ещё чуточку ради этого нового знания. Но жить не получается. И без посторонней помощи уже вряд ли получится...
Никудышнее здоровье досталось Грине от судьбы. Однако, в критические моменты судьба, словно устыдившись, сама протягивает руку ему, уже висящему над бездонным провалом. Так было много раз. Так было всегда. И где же ты на сей раз, судьба?..
Как раз напротив валуна остановился автобус.
- Девочки налево, мальчики направо...– серьёзный бас.
- Вот так всегда! Сами девочек налево посылают, а потом возмущаются! – легкомысленное сопрано.
- Ха-ха-ха, – сказал себе Гриня, – как смешно.


2


«Пусть смеются надо мной гордецы...»
Августин Аврелий

Долго и тоненько звенит вода, наливаясь из колонки во флягу, а потом по-птичьи разговаривает на ходу тележка: «ти-и-и!» – вверх до восторженного визга, «щёлк-щёлк...» – мстительно приземляя песенку покосившегося обода. И так все семьсот метров, на каждом: «ти-и-и! щёлк-щёлк...», и четырнадцать раз туда и обратно. Устанешь от любой музыки, даже соловьиной. Свет июльского утра неотвратимо теряет очарование, накапливает многоадресное раздражение с каждой новой ходкой по узкой, до полной разбитости заезженной тропинке, словно прорисованной на холмистой местности непрофессиональным художником: чересчур прихотлива её линия и выведена слишком старательно...
Вторая половина ежеутренних работ по водоснабжению не становится легче, но постепенно добавляет энтузиазма, потому что в её необозримости всё яснее просматривается окончание трудов, хотя и медленно, но вызревает перемена в настроении, и буквально на последнем издыхании Адели невидимые скрипучие механизмы переменят декорации. Умытая росой трава подрастает прямо под взглядом. Тополя надо лбами холмов уже отпушились, и потемневший, отяжелевший от росы и пыли пух не мешает дыханию, он разнесён ветром повсюду и прибит к земле дождями. Жалкие его остатки сбились в серые бесформенные комки и мало-помалу втаптываются в неблагодатную почву тропинки, обросшей по закраинам нежнейшей гусиной травкой. Эта нежнейшая, однако, не уступает грубой силе водовозов и громадам лопухов и крапивы, тоже постоянно возобновляющих атаки на спорную территорию.
- Какие примеры для подражания! – Адель вдруг остановила тележку в горестном восхищении, – Уж вы-то... Уж эти-то чужому семени, даже тополиному или кленовому, особо живучим – лишь бы зацепиться за землю, уж эти-то никому у кормушки места не дадут! «Возьмёмся за руки, друзья...» – Адель возвысила голос до пафоса, – ... И никого в свой круг не пустим... – заключила она мрачно, – Помочь может только влиятельный покровитель или, например, везение, что значительно реже, но бывает, и за примерами далеко ходить не надо... Видимо, правда, что все премудрости людские – плагиат... – Адель рассуждать не перестала, но покатила тележку дальше – за доказательствами.
Тропинка дважды ответвляется от основного течения. Первый рукав – двенадцать шагов в горку – приводит к слегка очищенному пятачку земли, наскоро оконтуренному пластинами перевёрнутого дёрна. Когда-то поплевались детишки черёмуховыми косточками, а нынче поднялась щедро облиственная поросль у стены соседского сарая. Ради будущего благоуханного дерева и были выкопаны поблизости все наиболее рьяные репейники... (И корни их перекручены на мясорубке, и сок отжат, и с маслом подсолнечным сварен... Адель это не ест, это для волос полезно.)
- Хоть вода, добытая с таким трудом, становится дороже золота, необходимо помочь родной полудикой культуре... Жасмин да сирень не более заслужили. Цветы у них, конечно, поизящнее, без такого сора, но зато и ягод не дают... Пейте, черёмушки, пейте... Прямо из колонки... Обжигает, наверное, крепче кипятка? А и не предусмотрены для вас нежности, вы, чай, не помидоры. Злее расти будете, настоящим примером пробивной способности...
А второй рукав, уходящий от русла тропинки, – к тонкому, высоко потянувшемуся деревцу. Вот кого любят и холят: лунка широкая, чистая, даже мульчированная...
- Пей, ягодка, пей, рябинушка... Тут уж явный пример покровительства... Ишь, язык-то у нас как выпендривается! Только и смотри, чтоб в компанию «деревенщиков» не записали...
Язык, который Адель использует в своих сочинениях, всегда не без выпендрёжа, и, хотя выпендрёж тут из совершенно другого района, русским язык быть не перестал, даже если временами переходил на жаргон. Адель твёрдо убеждена: литература должна впитывать в себя всё, и рядом с жасминным ароматом вполне имеет право навозец пованивать, потому что навозец неженке-жасмину жизненно необходим...
- А в круг всё равно не пустят. Может быть, даже и не из-за языка вовсе. И может быть – правильно. Впрочем, было. Впустили уже, а толку что? Чуть не задушили насмерть в дружеских объятиях... Не того ты, Адель, поля ягода, чтобы выжить в невыносимых условиях микроскопической войны между лилипутами... Единственное место, где столько дыма без огня, – писательство наше... И наоборот – сколько настоящих творцов бездымным порохом сгорело – неслышно и невидно... И было бы за что воевать! Всё равно теперь никто своих отцов не достоин, тем более – дедов и прадедов... Был когда-то в литературе настоящий живой огонь, и простор, и воля... Всё утеряли, износили, разменяли...
Разговаривая сама с собой, Адель часто теряла бдительность. Звякнула полупустая фляга, сорвалась с крючка и покатилась с тропинки под уклон. За тележкой глаз да глаз нужен, не держится на ней молочная посудина, потому что вся эта конструкция приспособлена под газовый баллон...
- Опять стишки сочиняешь... – проворчал сосед, вытаскивая флягу из бурьяна. – Хоть бы почитать дала, что ли.
- Спасибо, Михал Тихоныч... Почитать, оно, конечно, можно... Но не советую – такая дрянь...
Тележка заскрипела, удаляясь.
- Лида! – крикнул сосед вдогонку, – Колёсики надо смазать!
- Обязательно.
- Принцесса... – ухмыльнулся он, провожая поэтессу глазами, и сплюнул: – Вырядилась...


3


«Здравствуй, Муза! Хочешь финик?
Или рюмку коньяку?»
Саша Чёрный

Поэтессу Лидию Абакумову (а в противоположных по мировоззрению журналах – Адель Аксон), мало интересовало мнение соседа. Даже имея возможность, не стала бы слушать. И не услышав – догадалась. Почувствовала, как стучит в голове кровь... Да уж. Выглядит она среди лопухов и впрямь нелепо: яркие бирюзовые хлопчатобумажные брючки и трикотажная блузка в тон – тропические узоры а ля Гоген, декольте со всех сторон...
- Да, – пробормотала она, – весело было мне в этом наряде по Домбаю бегать в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году... А колёсики надо смазать. Не только у тележки, а вообще – отсюда...
В городе теперь тоже не сладко: асфальт плавится, дышать нечем. Купаться, конечно, можно и здесь почти так же, как в Строгино. Даже лучше. А вот пешеходный мост через чистую и тёплую речку вовсе не такой, как тот, что уводит с Пресни на Кутузовский. Здесь почти нет цивилизации. Нет кондиционеров. Мерседесов. Мак-Дональдсов.
Заскучав по столице до навернувшейся слезы, поэтесса успокоилась тем, что вот эти бирюзовые одежды в Москве сегодня тоже не покатят. А здесь – сойдёт. Не нравится – пусть не смотрят.
Разлив оставшуюся во фляге воду на обширной, как поляна, клумбе разноцветных маков (за выращивание которых местный участковый не раз пытался бедную поэтессу оштрафовать, несмотря на предъявление ботанического атласа, доказывающего невиновность Адели и безопиумность данного вида), Адель, полюбовавшись на заполненные ёмкости в саду, неизвестно зачем открыла кран и обнаружила, что водопровод, вышедший из строя две недели назад, снова работает. Надо было с утра проверить... Таскалась пять часов подряд туда-сюда под ухмылками милых соседей... Нет, лучше бы и сейчас не проверять!.. Всё настроение сизифовым трудолюбием испорчено. Замечталась опять. Как бы выловить себя из облаков? Ради этой цели даже из столицы со всеми её многообещающими ловушками судьба выкинула. А что толку? Какой бы ещё придумать бредень – с самыми мелкими ячейками, чтоб не выскальзывала из него и не блуждала бы в пустоте понапрасну... Заземлись, Адель, не доверяй так небу...
Ага. Вот оно.
Теперь сначала, выуживай по словечку, да осторожнее, не порви паутиночку... Из которой бредень?..
Теперь не так сначала.
И ещё не так.
И ещё разочек.
Вот!
Наконец-то.
Авторучки не пишут.
Ни одна.
Так повелось.
Вот и хорошо.
Звучит складно. Складывай в голове пока. А потеряешь – туда и дорога.

Творчество. Творь или тварь.
Перья – крылами не птиц.

- Здравствуй, Муза псевдонима, – съехидничала Адель, – хочешь млечного мачку?
Конечно, Адель Аксон может позволить себе всё, даже манкировать размером: ишь как лихо прохромал амфибрахий меж вальсирующих дактилей! Как там, в самом первом начале?..


Ближе держусь берегов,
Небу доверия нет...

Правильно, это и лишнее, и неправда. Вернее, враньё. У тебя, Аделька, одна надежда – небо. Подумаешь, погуляла с флягой. Это нормально. Почти. По крайней мере, доказывает высокую степень заземлённости. Поэт ли ты, Адель? Нет, конечно. Ты человек, и человек, как все, ненасыщаемый. Ведь для удовлетворения насущных потребностей нужно совсем немного, дружно вспомним Диогена: побольше солнышка да минимум работы для хлеба и зрелищ. А человечество всё гребёт под себя, ВСЁ подряд гребёт, включая никому не нужные таланты. А чтоб было! На чёрный день. И каждым белым днём наматывает по десять километров до колонки и обратно. Безумен человечий мир, даже этот, со следами патриархальности... И скучен-то как! А завопить теперь: «В Москву! В Москву!» – никак нельзя. Не только потому, что просто – нельзя, но и потому, что всё то, что там для нас приготовлено, мы уже исследовали, наследив основательно, и выбросили из своей поклажи, как опять же Диоген выбросил чашку для питья. Здесь, Адель, пардон, Лидия, мы и без неё напьёмся...
Посмотри, как прозрачен здесь воздух! Он удивительно умеет предъявить самое главное и скрыть незначительное... Твои подопечные маки, утолив жажду, благодарно склоняются в реверансах: балет! Большой Театр! Не нужен... Это всё-таки не декорации, здесь всё живое. Нежнейшие, неуловимейшие переходы из цвета в цвет – акварель так не умеет... И какое небо над цветами раскинулось! Как водное зеркало, но не морское, а озёрное, тёплое, спокойное, безопасное – хочется нырнуть... И так высока эта синь, что человек тоже выше ростом становится, ему хватает пространства все до единой косточки распрямить, как будто и нет давления сверху, есть только зов: наверх! Карабкайся, Адель, карабкайся, если взмыть птицей не получается...

Есть у каждого свой остров,
Полный гадов, чудищ, монстров –
До-минорная строка.
Но бывает и другая,
Та, где дворники взбивают
В грязных лужах облака.

А это уже приветик Большому Союзу от его «членки», Лидочки Абакумовой – вид с грядки... Значит, ещё стишочек сунем в папку не вошедшего в ковчег, пусть полежит в голове, всё равно на бумагу не рвётся. На бумаге – порвётся... Лидушка куда привередливее Адели: «до-минорная строка», например, из другого, далёкого ряда...
Одно на двоих запомнить необходимо: и ты, Адель, и ты, Лидия, конечно же, без поэзии – никак. А вот она без вас – преспокойненько. Не стоит выискивать своё в ней значение. Лилипуточки вы обе, как, впрочем, и окружающие вас поэты в бездарнейшее из времён, когда все величины – и большие, и малые – дутые в разной мере. Уж сколько полопалось... Будьте осторожны, смотрите, чтоб не надули...
А теперь – всерьёз.
Осмотрись, сориентируйся на местности. И какова же ты среди даже вот этого средней руки великолепия?.. Лилипут?.. Куда там. Переоцениваешь, как обычно. Песчинка, и даже менее... Прочувствуй это! Нет, не прибедняясь, а по-честному... Что, трудновато тебе, Венец Творения?.. То-то же. Правда, она завсегда глаза колет...
Ну, неужели?! Чувствуешь? Пылинкой? Точно?
Вот и сочиняй теперь. Восхищайся миром или ужасайся ему, но изумление – обязательно. Мир велик, непонятен и определённо – щедр. Бери, что хочешь, он всё равно не видит ни тебя, ни той малости, которая тебе вдруг от него понадобилась: будь то заплаканный лунный лик на ладони Адели или синдром оставшихся в живых круглой сироты Лидии... И не забудь, что зарифмованные жалобы – это абсолютно бездарная дамскость. Усредняйся! Настоящий поэт – не мужчина. И тем более – не женщина. Это – монстр с того самого острова...


4


«Выдохлись знойные сны, скисли июньские вина,
Трезвый, как ангел, Эрот свой зачехлил инструмент...»
Михаил Гундарин


Адель задумалась глубоко и безвыходно, и потому не сразу откликнулась на голос извне. Возвратив себе и окружающему миру первоначальные габариты, то есть уже не чувствуя себя ни пылинкой, ни монстром, она раскрыла объятия человеку слегка бомжеватой наружности. Это приехал Гриня, друг, тоже поэт или около того (не факт – любое утверждение относительно любой степени принадлежности любого человека к поэзии). Впрочем, Гриня не обидчив, как настоящий странник. Вид его болезненно-бледного лица и синеватых на почти прозрачных пальцах ногтей всегда возвращал Адель к волошинской мысли о космическом сиротстве и глобальной бездомности...
- Тебе не холодно? – спросила Адель, улыбаясь, – Куда опять собрался? На Северный полюс?
Одет Гриня не по погоде. Тем более, не по сезону. Одежда его всегда казалась сшитой на живую нитку из картофельного мешка. Но зрение всех обманывало. Чёрные джинсы переживут и внуков, и правнуков, даже если будут использоваться по назначению, то есть служить ежедневно и почти круглые сутки. Куртка заношена до цвета застарелой помойки, но тоже крепка необычайно. И, несмотря на весьма хорошую, с правильными пропорциями фигуру, все вещи сидят на нём до странности мешковато. Впрочем, уже через несколько минут общения люди перестают реагировать на внешний вид Грини. Это наверняка случится и на сей раз...
Он никогда и нигде не появляется просто так. Словно быстроногий Эрмий, вестник богов, Гриня пролетает автостопом любые расстояния за самое короткое время, чтобы присутствовать при свершениях перемен – при стремительных взлётах и бесславных падениях. То ли он хочет к взлетающему прицепиться, то ли падающему помочь, то есть, отзывчив он или просто скучает, – этого до сих пор не понял никто. Адели же падать ниже грядок некуда, поэтому внезапному появлению Грини она даже почти обрадовалась: будут ей новости и столичные, и, может, даже глобальные... И обязательно касающиеся лично Адели... Впрочем, Гриня мог и просто так, по пути заехать, бывать у Адели ему давно нравится, и он не упускает такой возможности... Причём, Гриня не столько говорит о своём к Адели отношении, сколько пускается в доказывающие действия... Но этой истории без предисловия не обойтись.

Адель не имеет привычки расстраивать окружающих людей по пустякам, и муж её тоже человек спокойный, но однажды они едва не развелись. Правда, повод был того достоин. Не какое-нибудь банальное, плохо замаскированное прелюбодеяние, и даже не замучивший страну бесконечный финансовый кризис (хотя и он виноват отчасти), супругов попытался развести не менее банальный вопрос: кто в доме хозяин...
Андрей Абакумов обычно не посвящал жену в проблемы, планы, и вообще в дела – даже минимально, а тут как чёрт дёрнул... Правда, и план был рискованный, под удар ставилось семейное благосостояние. Но и на этот раз ни советы, ни помощь, ни тем более участие женщины ни коим образом не предполагались.
Затевая дело, сразу показавшееся Адели скользким (все дела, которые вершились в то благословляемое разбойными людьми время, были в разной степени скользкими), он уже всё решил сам. Компаньонам Андрея по новому предприятию Адель не особо доверяла. Она, как истый Козерог, сочла нужным проконсультироваться в разных малодоступных местах: поскольку литераторы относятся к людям достаточно публичным, Адели при желании была доступна практически любая информация. Тут она и узнала о тех многочисленных опасностях, избежать встречи с которыми супругам при всём старании не удастся, даже если компаньоны поведут себя прилично. Дело изначально «дохлое», предупредили специалисты, и, чтобы отговорить мужа от затеи, Адель подробно и красочно описала ему беды, готовые на него обрушиться, преувеличив прогнозы специалистов разве что на треть. Но, услыхав в повествовании жены знакомую фантазийную интонацию, Андрей поулыбался, покивал головой и поступил по-своему.
Как впоследствии оказалось, Адели надо было преувеличить несчастья не на треть, а втрое, потому что были потеряны не только все имевшиеся деньги, но и московская квартира, автомобиль, и даже та несчастная горсточка золотых украшений, что скучала в шкатулке со времён Лидочкиного девичества... Тут ошиблись даже специалисты, да и можно ли учесть факт, давно зарифмованный фольклором: «пришла беда – отворяй ворота»... Вышеперечисленные неудачи нельзя причислять к бедам, их вполне можно было бы пережить... Но неожиданно заболели и умерли родители – один за другим... Впрочем, почему неожиданно? Просто наступил возраст потерь, и этот факт почему-то никто не может предвидеть и учесть...
У Адели нервы не выдержали. Когда сумма долгов доползла до критической отметки, она сурово выговорила мужу:
- За пятнадцать лет совместной жизни ты мог бы убедиться, что поэтесса я плохая. Как раз за счёт того, что слишком прозорлива в житейских вопросах. И если кто-то из нас двоих человек творческий, так это ты. Не пора ли тебе прислушаться к моему трезвому уму?
- Ты женщина, – не раздумывая, ответил Андрей, – и потому не можешь быть умнее меня ни при каком раскладе.
Ещё не дослушав до конца гневную тираду мужа, Адель почуяла новую беду, самую главную. Андрей обиделся, обиделся весь, каждой своей клеточкой... И это в его родной, единственной семье, вот что получил он вместо понимания и сочувствия... Однако под влиянием настроения Адель отогнала дурные предчувствия. Какая ещё беда?! Развод и новый псевдоним?! Да полно! Просто очередное событие с пока неизвестными последствиями. А вдруг?.. Ведь тоже фольклор: «не было бы счастья, да несчастье помогло»...
Муж после этого разговора на некоторое время тихо исчез, а сама Адель переехала в опустевший родительский дом, это окрестности областного города В., от Москвы, да, далеконько – всю ночь ехать в дорогом, но не очень-то комфортабельном поезде...
Вот так Адель проживает в одиночестве уже третий год, закупая муку и сахар мешками и поливая на клумбе мак. Андрей навещает её изредка – занят, пытается выкарабкаться из долгов, и получается это у него не слишком удачно. Впрочем, «Жигули» он уже прикупил – с рук, на квартиру же средства всё ещё копит. И, по мнению Адели, будущее жильё растёт медленнее сталактита. Ну и пусть. В Москву Адель совсем уже не хочет. Даже и не скучает. Почти совсем. За исключением каких-то маленьких, но знаковых мест, вроде пешеходного моста, и незначительных предметов. Например, «Мерседесов» Адели не хватает. А что, она обожает классные автомобили, сама не знает почему. А ещё – хард-рок и Моцарта... Но ехать за этим в Москву... Ждут её там, в столице, как же... Ни Моцарт, ни Меркьюри... Может, хоть кто-нибудь?..
А кто?!
Коллеги, с головой ушедшие в разборки – кто же всё-таки круче?, – помогали ей некоторое время, особенно в похоронах, за что Адель Аксон благодарила Международный литературный фонд, а Лидия Абакумова – «Большой» Союз писателей России и Московскую городскую писательскую организацию, и обе поэтессы в одном лице исполнились уверенности, что всю двойственность поэтической личности коллеги сумеют достойно предать земле, когда придёт час, причём многие уже свершили прощальный ритуал, выражаясь фигурально. Разборки кланов если не важнее, то уж поинтереснее любых отдельно сложившихся судеб, потому все уехавшие в провинцию оказываются оторванными от литературной жизни, подменившей собою литературный процесс... Их забывают почти мгновенно, как будто они умерли... Впрочем, умерших пару раз в году всё-таки поминают: в день рождения и в день памяти... Сие Адель наблюдала неоднократно и относительно своей творческой особы иллюзий не питала.
В отличие от столичного писательства семья Абакумовых вопрос «кто круче» решила почти сразу: она просто сняла его с повестки дня как риторический и некорректный. Но около месяца (а точнее – три с половиной недели) понадобилось Андрею для обдумывания случившегося и нащупывания путей к примирению, Адель же всё это время откровенно и почти самозабвенно депрессировала.
Вот тогда-то и подоспел к её одиночеству Гриня и прорвал осаду через эту брешь. Он, к тому же, привёз авторские экземпляры двух книжек её стихов – одну, попроще, издала Московская городская писательская организация, а другую, поярче, писательство власть предержащих. Это были последние соболезнующие знаки внимания собратьев по перу. Конечно же, Адель можно понять: первая радость на пепелище жизни и первая ласточка, сулящая весеннее обновление, всем этим явился тогда Гриня, а ещё длилась первая неделя её горького деревенского заточения, первая неделя изгнанничества, первая неделя незаписывания стихов... Словом, атака Грини победоносно завершилась, но странная собственная податливость не столько удивила Адель, сколько привела её в чувство. Так победа Грини обернулась его же поражением на всех фронтах... Однако капитулировать он не собирается. Адель до сих пор не может окончательно восстановить статус-кво в их отношениях. Словосочетание «третий – лишний» Гриня понимать отказывается, по крайней мере, таковым себя не считает. А втолковать ему, что это именно так, Адель способа не находит. Уже втолковывала, не применяя такт... Бесполезно. Поэтесса – эх...
Теперь же она оторвалась от безрадостных мыслей довольно охотно и раскрыла, как уже было чересчур громко сказано, навстречу странствующему рыцарю свои поэтические объятия. Правда из-за импровизированного письменного стола она так и не встала, вследствие чего полноценных объятий не получилось. И, пока Гриня обцеловывает кончики пальцев радушной хозяйки, необходимо хотя бы из скромности посмотреть по сторонам, ведь читателю должно быть интересно всё, что связано с обустройством писателя в полевых условиях...
Рабочее место Адели весьма многофункционально. Представьте себе нечто вроде беседки для посиделок. Это вообще-то летняя кухня... Именно здесь производятся все основные заготовки на зиму, обязательность которых москвичам не объяснить. Здесь Аделью (нет, в данном случае – Лидией) самостоятельно сложена печь. Несмотря на явное недоверие соседей к освоению поэтессой по специальным книжкам печного мастерства, в печи загорается «с пол-оборота» и горит потом жарко и ровно. Остальным благоустройством занимался Андрей во времена редких супружеских свиданий. Сначала над печью была сделана крыша из старых досок и слегка побитого шифера, а в следующем году возведены две стены из уже использованной клеёнки. Третья стена – живая. К середине июня вьющаяся фасоль не пропускает ни дождя, ни света, потому в клеёнке над печью было прорезано окно и заклеено прозрачной плёнкой. Отсутствие четвёртой стены – это дверь, широко открытая для всех желающих собак, кошек и кур. В углу, где фасоль цепляется за клеёнку, глубоко вкопаны два толстых берёзовых столба, на них уложена столешница. Это стол в самом широком смысле. Частично – письменный. Не потому частично, что стол плохой. Заготовки стихов и в голове удержатся, а вот заготовки овощей, фруктов и ягод – никак. Основные строки пишутся не здесь и не сейчас. Не сезон, как говорится. Стихотворные времена наступают перед Рождеством и перед Пасхой. Зима... А в доме тепло. Там и стол есть, настоящий письменный, и он не Аделькин, а Лидочкин, тот, за которым она первые свои буквы писала. Именно с этого стола отправляются стихи в ковчеге конверта по старым московским адресам для публикации. Но надо признать, что всё реже видят мир стихи обеих... Так что в неписании не стол виноват. Это судьба... Просто Адель несколько раз выхватывала из стаканчика с писчими принадлежностями то вилку, то чайную ложечку, считала это Знаком свыше и послушно начинала обедать или чаёвничать. К тому же, авторучки, живя на свежем воздухе, поголовно писать отказывались. Так и окрепла привычка ничего здесь не записывать. Большая часть поэтических придумок так и потерялась среди овощетёрок, а Мнемозина в этом селении вообще прописана не была.
Тем временем кончики пальцев Адели перестали удовлетворять рыцаря. Но Адель не хотела, как и стихов, ни здесь, ни сейчас, ни вообще это. Почему – сама не знает. Феминистка? Вряд ли. Синий чулок? Может быть. Главная причина ей не поддаётся. И только всезнающий автор сможет пояснить недоумевающему читателю, что происходит с его героиней. Причём, не только – что. Но и – почему. Лучше б, конечно, помолчал. Но болтлив, к сожалению. И честен даже по отношению к себе. А уж его лирическая героиня и подавно пусть терпит, куда ей от авторского произвола спрятаться? Некуда. Пусть утешается тем, что автор каждую её боль через себя пропускает...
Нельзя сказать, что Адель не любит мужские ухаживания. Как настоящая поэтесса, она могла выстроить в уме весь путь своего обольщения, начиная от взгляда в её сторону. Вот чаще всего одним взглядом и довольствовалась. Потому что действенное продолжение не укладывалось в выстроенную схему, избирая путь попроще. Так территория её тела давным-давно стала запретной, а потому подзапущенной. На руки свои она, пардон за каламбур, рукой махнула: уже не спрячешь ни коротко остриженных ногтей, ни «крестьянского» – строго по запястья – загара, ни ободранных сорняками ладошек, ни потрескавшейся от соприкосновения с землёй кожи (ну, не может она работать в перчатках!)... Остальное прятать пока получается. Адель поправила широкую бирюзовую брючину: «Сиди там, бедолажка, не высовывайся. Я-то тебя и такую люблю. А другие наверняка обидят. Хоть ты и правая толчковая, а попробуй – защитись...». После раскорчёвки двух замёрзших в прошлую зиму яблонь вдруг вывалилась на ноге длинная синяя вена, обнявшая голень разлившейся Амазонкой со всеми многочисленными притоками. На эту ногу, как на контурную карту, смотреть глубоко обидно – ни одного названия... А до того случился уже двойной подбородок, съевший чёткость очертаний нижней части лица. Она только по утрам мимоходом полусонно заглядывала в зеркало, потому не сама заметила изменение физиономии – муж подсказал. Сначала хотелось оторвать подбородок вместе с головой, однако – привыкла. Медленно, но верно опадает бюст. Постепенно вырастает тугое, кругленькое брюшко. Все эти приобретения быстро перестали быть предметом для огорчения. «Жри, что дают!» – смеётся Адель, вспомнив услышанное от поварихи ещё в пионерском лагере. Андрей, тоже улыбаясь, соглашается: «А куда теперь денешься?», тем более что давали-то и раньше весьма редко. У его супруги, то есть нашей с вами героини, самый большой талант – отбивать желания... Вот она придвинула к печке скамеечку и занялась приготовлением растопки из бересты и смолистого соснового полена. Занятия своего не оставила, когда зубастый зев мгновенно вспыхнул, не упустив ни дымка мимо. Поставила на огонь чайник и продолжила щипать полено – впрок... Хорошо ещё, например, картошку чистить или другое что-нибудь крошить. Нож в руках вообще не способствует сближению... Останавливает почему-то... Это Адель давно заметила.
- Хорошо горит, – вздохнул Гриня. – Сразу видно, что дрова сухие. А ты почему до такой степени отсырела? Даже не дымишь...
- А, – махнула ножом Адель, – мёртвые не потеют. Ты рассказывай пока, рассказывай...
Гриня задумался о чём-то не слишком, видно, весёлом, и долго молчал. Адель поняла, что он приставать теперь не собирается, и отложила надоевший тесак. Чайник уже вскипел. Когда Адель повернулась с полной кружкой, Гриня неловко сидел на полу у клеёнчатой стены. Его лицо словно только что побелили известью, а совсем посиневшие губы стянула судорога. Адель охнула и обожглась, плеснув на пальцы кипятком. Гриня не употреблял никаких лекарств, кроме водки, это Адель знала, но всё же нашла у себя в аптечке каким-то чудом занесённый туда корвалол, щедро накапала в стакан, заставила выпить и увела в дом...
Гриню многие не любили. Но уважали все. Потому что с такого рода врождёнными пороками сердца люди не то, что автостопом, метро никогда не пользуются. Гуляют от постели до унитаза. И обратно к телевизору. Гриня молодец, не поддаётся. Вовсю используя льготы по инвалидности, мотается по белу свету, где электричками – бесплатно, где поездом – вполцены, а где-то и вот так – «голосуя» на трассах... А ещё он сочиняет игрушки для бородатых толкиенистов и сам играет в них на всю катушку. Шпажонки – ладно, они хоть лёгкие. Но бывают там и кольчуги, и шлемы, и мечи... Это пудовое железо нести тяжело, а уж махаться в рукопашной... И знающие о серьёзности его болячек, и не знающие, понаблюдав за такой кипучей деятельностью, относятся к нему на равных, без скидок и жалости. А ведь так нечестно...
Адель, глотая слёзы, сидела около кровати и поглаживала Гриню по голове: волосы тонкие, разлетающиеся пухом, и уже сильно редеют на висках и маковке... Что же такое рядом вот с этим разлившаяся Амазонка на правой толчковой?.. Мелочь, не более...
А Гриня словно следил за мыслью Адели. Он задержал эту жалеющую руку и притянул её к своим ещё твёрдым и непослушным губам. И слёзы у Адели почему-то сразу высохли.
Потом они долго лежали рядом: обливающийся холодным потом Гриня и пылающая до ушей румянцем Адель.
- Тебе нужно поскорее в Москву возвращаться, – сказал, наконец, он. – Быстрее входить во все прежние тусовки.
- Зачем? – засмеялась Адель, – Я это всё проходила уже. Надоело. Да и зачем?
- Газеты надо читать, – усмехнулся Гриня, – или радио слушать, если телевизор не любишь. Ты же знаешь, что твою последнюю книгу подали на премию? И знаешь, кто? И знаешь, на какую? И знаешь, кто подсказал?
- Вот теперь знаю. Спасибо. Толку-то.
- Много толку. Ты уже в десятке. И среди десятки – в главных претендентах. Сведения, ты меня знаешь, стопроцентные...
- Да ты что... – Адель лениво накапала себе корвалол в тот же стакан. – Не может быть...
- Рано радуешься, – поиздевался Гриня. – Премия всего одна. Конкурентов ты знаешь в лицо и со спины – нехилые ребята. Тем более – мужики. И ещё тем более – постоянно в струе. А ты, глупая, совсем не тусуешься, целку, извини, из себя строишь. Шансов у тебя поэтому мало, весовые категории разные. Это я не о литературе, а об имени как таковом. Какое там у тебя имя! Зарылась в землю по самые уши... Так что придётся бороться, и всеми средствами.
- Не будем бороться.
- Будем.
- Зачем берёшь на себя так много? Не унесёшь ведь с таким-то здоровьем. Спасибо, конечно, но зачем тебе это всё нужно, не понимаю...
- Как это – зачем? Суммочка – ой-ёй-ёй. Рассчитываю на проценты, хотя бы пяток, за то, что я тебя пропиарю. Мне этих денег на год хватит. По рукам?
Адель поперхнулась корвалолом:
- У нас тут в деревне есть хозяйственный магазин...
- Ну и что?
- Куплю тебе закаточную машинку в подарок – губу обратно скатывать... На меня не рассчитывай. Я никуда не поеду.
- Поедешь.


5


«Через село лежал большак,
Клубилась пыль, не оседая...»
Сергей Филатов


Сидя за чаем у клеёнчатой стены, Гриня упрямо продолжал уговаривать всё более мрачнеющую Адель:
- Я сюда ехал со знакомыми байкерами. Они все к морю, но ради меня крючочек сделали. На обратном пути тебя заберут, если хочешь.
- Ого, крючочек... Двести километров...
- Да им какая разница. Им вообще ехать – в кайф, всё равно – куда. Предпочитают туда, где ещё не катались. Они ещё здесь, наверное, в речке купаются.
Гриня вскарабкался по шаткой лесенке к чердаку и крикнул сверху:
- Да, они здесь! Хочешь посмотреть?
Адель тоже поднялась наверх, оглядела знакомые дали и, если бы Гриня не поддержал – упала бы.
- Слазь... – выдохнула она и так осторожно спустилась вниз, словно вдруг ослепла – и руки, и ноги повиновались только конкретным приказам: отцепись, правая, перехвати перекладину, опускайся, левая нога... Всё это для того, чтобы не потерять застывшую в глазах картинку: мотоциклисты, расположившиеся на её любимой поляне, окружённой ивами, где омуток в излучине речки тёмен, как горе горькое, и луговая герань синеет так густо, что кажется видимой даже отсюда, из-под крыши, через расстояние в полтора километра...
- Пойдём туда, – еле выговорила она, продолжая тяжёлый спуск.
- Почему бы нет? – принял её в объятия Гриня, – Конечно, пойдём. – Но из объятий не выпускал.
Адель ожесточённо высвободилась и сразу же припустила прямой дорогой: вниз по крутому склону, долгий пологий подъём и снова резко вниз по извивам тропинки, к воде, где, наконец, догнал её Гриня. Адель не остановилась. Так и выбежали из прибрежных кустов на поляну – ладошка в ладошке, как настоящие влюблённые в поисках укромного уголка на земном шаре. Внешнее сходство с влюблёнными было эфемерным и кратким. Адель сначала схватилась за голову, потом взнесла руки в жесте, достойном лучших образцов актёрского мастерства античной трагедии. Потом упала, спрятавшись в высокой траве, и разрыдалась: полянка была обесчещена...
А насильники-байкеры уже зачехлялись в проклёпанные «косухи» и краги с шипами. Двое с рёвом гоняли прямо по голубым цветам, брызгая податливой приречной землёй. Один из их, живописно татуированный, в бандане с оскаленными мёртвыми головами и торчащими из-под неё пыльными рыжими кудряшками взрыл почву вокруг плачущей поэтессы и ловко выпрыгнул, чуть не на полном ходу покинув высокое, замысловато изогнутое седло.
- Не понял... – протянул он, как видно, любимое словцо, приподнимая за подбородок лицо Адели, и, вдруг подмигнув, спросил: – Пиво будешь?
Адель отрицательно качнула головой и снова уткнулась в колени.
Байкер не отстал:
- Чего ревёшь?
Тут Адель действительно заревела громче мотоцикла:
- Зачем же вы по цветам – колёсами? Живодёры...
Байкер опешил:
- А что, это ты их тут посадила?.. – и засмеялся: – Да ты сумасшедшая! Да ты не понимаешь!.. Ну, она сказала! – он воздел руки с экспрессией, не снившейся античности: – Совсем не въезжает! – и снова начал тормошить Адель: – Подруга, да ты пойми! Трава – она и в Африке трава! Другая вырастет! А тут! Это же родной «Харлей-Дэвидсон»! Классика! Это же – МАШИНА! С больших букв! – простирая ладони ко всё ещё ревущему под своим всадником агрегату, и правда дьявольски привлекательному, восхищённо говорил он. – Разве ты в своей деревне такую красоту увидишь? Смотри сейчас, дурёха! Будешь внукам рассказывать!
А мотоцикл вспахивал поверхность поляны, оставляя чёрные кровавые рубцы на самом сердце Адели, и разделить восхищение байкера она никак не могла. Тем не менее, картина «Байкеры на привале» помимо негодования будила и любопытство, завораживала неприкрытой, редкостной даже в наши лихие времена разрушительной мощью...
Адель любила автомобили, разбиралась она и в мотоциклах, потому не преминула съязвить:
- Но у тебя же не «Харлей», а хоть и тоже чоппер, но происхождения неизвестного, почему же ты себе позволяешь...
- Точно, чоппер, как ты догадалась? И вовсе не обыкновенный. Классный чоппер, сам собирал... Пока что самый лучший из чопперов, какие я видел... Хорошо идёт. С «Харлеем», ясно, не сравнить, ну кто же с ним сравнится. Вон, Гриню спроси, он скажет, он всю дорогу с Натахой ехал... Она, кстати, спрашивала, куда ты подевался... – заложил примолкшего спутника Адели словоохотливый байкер, – Нет, как ты догадалась? Ну, что чоппер?
- Ну что я, слепая? Вон, втулка вперёд... Как ты сказал?! Сейчас на «Харлее» – женщина?! По живой поляне?!
- Нет, ну, ты вааще... Гринписка... Байк понимаешь, а на «Харлей» не запала... Вот Натаха – да. Она у нас крутая... А братишка у неё ещё круче... Ничего, мы тебе объясним... Маркел. – вдруг решил представиться владелец самодельного чоппера.
- Адель. Другая система ценностей.
- Вот и хорошо, – чистосердечно обрадовался он. – Ну, ты пиво-то будешь? Пошли к нашим, познакомлю... А зря... Классное пиво... Среди байкеров кого только не встретишь, даже доктор наук один есть... Но не у нас... А с нами зато просто доктор катается, хороший нейрохирург, чуть не лучший в Москве... Тоже фанат. Кого только нет! Писатели, музыканты, артисты – полно. Может, будешь пиво?
- Бэкс! – Адель во всю накопившуюся злобу пнула банку, попавшую под ноги. Не полегчало.
- Нет, – заверил её Маркел, – у нас сегодня «Миллер» в основном. Наше любимое.
- А мне плевать... – изящно развела руками Адель, чуть было в реверанс не впала. – Я не пью.
- А мы что – пьём?! – удивился Маркел, – Это ж пиво! – и он поддел острым носком сапога другую банку: – «Миллер»!
- Бэкс! – нашла третью банку Адель.
- «Гиннес», – поправил её байкер с добрыми, как у Айболита, глазами.
«Наверное, тот самый нейрохирург», – подумала Адель, но книксен всё-таки состряпала:
- А мне плевать на это, сударь.
Байкер пожал плечами, продолжая зашнуровывание высоких армейских ботинок до странности выверенными, точными движениями, с неослабным вниманием, словно он боялся сделать ботинку больно.
«А вот банки из-под пива разбрасывает!» – мстительно подумала Адель и отвернулась, чтобы не поверить ненароком внешней гармоничности самого симпатичного из присутствующих исчадий...
- Её надо обкатать, – сказал глистообразный субъект. – Есть желающие?
Он сидел, прислонившись к иве, а руки его блуждали под майкой у явно несовершеннолетней лысой девчушки. «Лучше бы морду ему побрила!» – подумала Адель. Девчушку ни манипуляции под её майкой, ни появление посторонних зрителей нимало не беспокоили. Она потягивала пиво и глядела в небо, устроившись на коленях неопрятного байкера. Даже его внимание к Адели не изъяло девушку из этого созерцательного состояния.
- Это моя знакомая, Адель, – торопливо сообщил Маркел. – Со мной будет кататься. А это – тот самый доктор, нейрохирург, что я тебе говорил...
- Вот этот вот – нейро... С вами кататься?! Ну, ты дал... Не слишком ли я для вас пестровата? – удивление Адели прорвалось вместе со злом. – А чёрное мне не к лицу.
Худощавый оставил лысую девчонку в покое и ещё внимательнее рассмотрел Адель, словно через увеличительное стекло, прямо-таки анатомически.
- Гонишь! – уверенно заявил он, закончив осмотр. – Чёрное тебе будет в кайф! В характер! Колись, гонишь?..
- Что-то я вас, сударь, не понимаю. – Сарказм Адели всё крепчал, а компания ухмылялась всё откровеннее, всё более открыто, будто старой, доброй шутке. – Вы вообще-то по-русски говорите?
Байкеры с готовностью выматерились кто во что горазд, то есть каждый своим собственным матом, но смысл получился общим и примерно такой: что ж, Маркелова подруга – ничего, смелая, независимая, в компанию примем, даже если будет сопротивляться.
Чуть в стороне Гриня что-то втолковывал так и не покинувшей харлеево седло Натахе. Она улыбалась и кивала головой.
- Посмотрим, – ответила Адель байкерам. – До свидания, варвары. – И пошла домой.
- Ну, как ты себя ведёшь! – задыхаясь от бега, укорил её Гриня, – Совсем отвязанная... Увезут – ищи ветра в поле. Какое тебе до них дело, зачем полезла? Они раскрепощены более чем ты можешь себе представить. А может и надо пустить тебя по рукам, пока ещё не поздно. Поэтесса, бляха-муха... Совсем жизни не знаешь...
Адель остановилась и повторила некоторую часть услышанного от байкеров, но смысл получился другой: продолжай кататься, Гриня, со своей живодёркой, и нечего строить из себя сутенёра, ты мне больше никогда в жизни на глаза не показывайся, я тебя, Гриня, знать не хочу теперь, понял?!


6

«И пришёл в столицу нашу я в печали шумных дней,
Что не сеет и не пашет, тешит сказками людей...»
Михаил Шелехов

Четыре голоса одновременно:
- Гриня!
- Приветствую!
- Присаживайся сюда!
- Молодец, что пришёл!

- Всем здрассте! Спасибо. – Это за моментально придвинутый от соседнего столика массивный, с высокой спинкой стул. – Ну, как вы тут?

Снова четыре голоса:
- Издеваешься?!
- Давай, сам рассказывай!
- Как на духу: что там наша Лидушка?
- Тебе пивка? Или водочки?

- Всего побольше, – ответил Гриня одному из них. – На самом деле, я голодный, как волк, с дороги прямо. У неё был. Сначала по бутерброду, ладно?
Присутствующие переглянулись. Один из них, Яков, «крутые парни ходят в чёрном!», павлиньей походкой направился к буфету. Борщ – двадцать рублей, салат – пятнадцать, пять бутербродов по шесть, кружка пива, большая рюмка водки... Но сегодня Гриня того стоил. Визави Якова, почти юноша с красиво задумчивым лицом, кивнул ему и понимающе, и одобряюще, и почти обещающе (может, впоследствии разделит траты?)... А Гриня немедленно приступил к угощению. Яков со своим купидонистым Славиком подождут, они давно с Гриней знакомы и, поскольку особой дружбы не водили, то и противоречия в отношениях практически не возникали. Третьего человека, довольно известного поэта, Гриня хорошо знал в лицо, даже многие стихи, читанные в подобных застольях, время от времени почему-то вспоминались. А вот имя его Гриня к своему стыду никак запомнить не мог, хотя и запоминал несколько раз специально. Что-то там не так, в этом имени... Ну, по крайней мере, он тоже не до такой степени новостей жаждет, чтобы не дать человеку спокойно поесть. Зато четвёртый... Огромный, мощный, он благодаря полувековому возрасту стесняться и хитрить научен соответственно, но не в каждом случае считает это нужным... Можно сказать, случаи, когда он хитрил или стеснялся, вообще сошли на нет: мэтр всё же...
Стукнув кулачищем так, что бутерброды подпрыгнули, и белорыбица с одного перелегла на пластинку куриного рулета другого, он во всю нехилую мощь лёгких вопросил:
- Сколько можно жрать?! Давай, рассказывай!
- Ну, дядя Петя... – умоляюще промямлил Гриня заполненным ртом.
- Не ори на меня! – ещё более зычно возопил тот. – Где она, наша голубка? Что ты с ней натворил?
Гриня подавился, закашлялся. Яков и Ярослав понимающе переглянулись и с двух сторон дружно стукнули Гриню по спине. Помогло.
- Ешь, – мило улыбнулся Ярослав. – Пётр Николаевич, немножко терпения, пожалуйста...
Но Гриня, накрыв недоеденную капусту надкусанным бутербродом, потянул к себе кружку пива и, хлебнув, отдышавшись и снова хлебнув, начал:
- Короче, она была в своей деревне...
- А ты где был?! – снова загремел Пётр Николаевич.
- Слушай, Петь, прекрати уже, – с брезгливой гримасой процедил «чёрный павлин». – Сколько можно?
- Попрошу на меня не орать! Ладно, ладно, молчу.
- Я заезжал к ней, да. Думал погостить, тем более что в город она и не собиралась. Ну, тут муж приехал, я автостопом рванул к морю. Остальное только с чужих слов. То ли он заснул за рулём... Короче, почти ничего не знаю. На ровном месте – машина всмятку, сам – сразу насмерть, ну и ей тоже досталось... Ну, что: ушиб мозга, гематома под черепушкой, два ребра сломано, ещё сантиметр – без глаза бы осталась, стеклом порезало – семь швов на фейсе... Удивительно, что жива...
- Это мы и без тебя знаем! – рявкнул, опять не сдержавшись, Пётр Николаевич. – Ты вот объясни, откуда там взялись мотоциклисты? Кто они такие?
- Ну, да. Следователь спрашивал у неё. Она говорит – просто проехали мимо, ни при чём вообще.
- А по следам, говорят, не просто... – проронил Яков, глядя по-птичьи холодно и зорко.
- Честно, ничего не могу сказать. Меня другое беспокоит, то, что ещё изменить возможно... Ушиб мозга, это я вам скажу... Она галлюцинирует. О муже странные вещи рассказывает. Свекровь, говорит, приходила к ней прямо в палату, принесла ей персик (ну, любит Адель персики – знаете?) и плакать о муже не велела. Я, говорит, сына у тебя забираю, не могу там без него, нужен. Я проверил: косточка от персика совсем свежая, а их ей никто не давал, ни посетители, ни больные, никто. Чушь какая-то. Я сначала подозревал, что кто-то помогает ей болеть... А тут ещё вот какая мистика... – Гриня полез в карман куртки, но не в тот, обшарил остальные и взялся за холщовую, с верёвочными завязками, как у сельского подпаска, сумку, откуда и появилась записная книжка, больше похожая на разбухшую больничную карточку восьмидесятипятилетнего старца. – Вот, смотрите. Мать умерла девятого октября. Авария случилась девятого июля.
- Ну, и что?..
-Так ведь ровно девять месяцев. Можно предположить, что Адельку собственная свекровь разбила. Примета такая: если через девять месяцев дети за родителями уходят...
В приметы писатели верят... Все принялись считать до девяти. На пальцах. Получалось по-разному, но громко.
- Кто кого опять обрюхатил? – то и дело спрашивали знакомые из зала.
Ответа, естественно, никто не дождался...
Убедил всю компанию известный поэт, окончивший когда-то университет по физике:
- Теперь мистикой и физика, и математика умылись. Параллельные миры – вполне объективная реальность... Да девять там месяцев, девять! Сколько можно считать, литераторы!.. Я его тут с ней видел раза два. Правда, поговорить не довелось. Хороший был мужик, это сразу видно. Компьютерщик, да? Выпьем. Пусть земля ему пухом...
- Во-о-от, – пробасил Пётр Николаевич. – Сразу видно старую гвардию. Выпьем! Царство ему небесное... Как звали-то?
Гриня промолчал, морщась от поспешно выпитой водки. Ярослав и Яков пожали плечами и звонко стукнули рюмку о рюмку.
- А вот чокаться-то... Ну, ладно... Царство ему небесное... – приготовился, наконец, и Пётр Николаевич.
- Рабу Божьему Андрею. – На этот раз присовокупил Гриня, ему сегодня как никогда охотно подливали.
- Значит, переживает моя Лидушка, – подышав с полминуты в ладонь, шумно вздохнул Пётр Николаевич. – И как не переживать, голубушка ты моя...
- Ну, уж и твоя... – снова прищурился Яков, будто смеясь.
«Ну, уж и не твоя!» – ухмыльнулся Гриня, дохрустывая капусту и уже размешивая сметану в борще.
- Наша, общая... – протянул Пётр Николаевич. – Никому бы такое не простилось: Адель... Аксон... Тьфу! Мой журнал псевдонимы в расчёт не берёт. Она у нас была и будет Лидушкой Абакумовой.
- А по-моему, псевдоним звучит более классно, – заметил Ярослав.
- Да не жидовка же она! – заорал Пётр Николаевич.
- Аксон – слово греческое, – наполняя металлом гордую форму своей осанки, отчеканил Яков. – Ось, значит. А в медицине – что-то нервное. Я проверял. Адель – вообще имя французское.
- А звучит по-жидовски! – возразил Пётр Николаевич. – Ну, ладно, спорить не буду. Подруга она хорошая. Добрая, умная. Талантливая! Кому достанется – это как раз вопро-о-ос...
- Ещё и богатенькая теперь, – тихонько хихикнул Ярослав.
- Вот такому же, не дай-то Бог, и достанется, – недовольно зыркнул на Ярослава известный поэт, бывший физик. – Есть такая информация.
Гриня похолодел. Значит, и про это разнюхали. Хоть бы не связали появление певца у Адели с интересами бывшей его компании, тогда Натаха будет по уши в неприятностях... Господи, пронеси, пусть тут и заблудятся, Господи, Господи...
- Да и я зна-а-аю... – насупился Пётр Николаевич. – Рок-звезда эта паршивая? Я уже и намекнул... – Он достал из огромной, в хозяина, будто кирпичами набитой сумки свежий номер журнала «Наша словесность». – Сейчас найдём... Во-о-от. Полюбуйтесь.
Сидящие склонились над портретом Адели, которая удивлённо, даже с некоторым испугом улыбалась громадному цветку в своих ладонях.
- Надо же, какая роза. Как сгусток крови, – сказал Гриня. – Или как сердце перевёрнутое... Я этого снимка у неё не видел.
- А у неё его и нет... – захохотал Пётр Николаевич. – У меня архив не просто большой – необъятный! Это фото двадцатилетней давности. Видите, почти не изменилась... Она тогда встречалась с этим... как его?.. ну, лыжник-то был знаменитый... Потом вспомню. Эх, надо было и его фотографию рядом с этим... – Он щёлкнул пальцами по снимку внизу страницы.
Нижний маленький снимок никем не был замечен, все взгляды притягивала красавица-роза на первом плане, а затем – широко раскрытые светофорно-зелёные глаза Адели... Теперь же опытный, можно сказать – тёртый народ ахнул. Рок-певец, разряженный под байкера, спокойно глядел из седла мотоцикла.
- Это же «Харлей», – заметил Ярослав. – Круто... Где вы его подловили?
- Это не я. Лидушку – да. Я когда-то любил её фотографировать, целую папку нащёлкал. Есть снимки ещё более ранние, она там совсем юная. Первое выступление на литературной студии у нас... Я её заметил, я!
- Могли бы такую рекламную кампанию не разворачивать, если бы знали, что бой-френд у неё не из бедных... Да, кстати. Может – не у неё?.. А у вас тут прямой намёк... Тогда уж впредь молчите, а то заладили: дерьмократы, жёлтая пресса... Но, по крайней мере, в моей газете непроверенных сплетен не бывает... – Яков даже слегка улыбался, когда доставал из висящего на спинке стула чёрного пакета несколько экземпляров «Литературного обозревателя». – Согласитесь же, наконец, что на сей раз наша премия не по стихам дана, а по-человечески.
- А кто спорит? – спросил Ярослав. – По-мужски поступили. Женщина мужа потеряла, сама теперь неизвестно какая из больницы выйдет. А всерьёз ли этот парень у неё – это, как Пётр Николаевич выражается, ещё вопро-о-ос...
Яков посмотрел на Ярослава без всякого выражения, и тот мгновенно стёр улыбку с лица. Яков же продолжил свою тему:
- В нашем Союзе, как видите, вовсе не монстры. Не только своим, но и чужим отламываем кусочек в случае необходимости. Печатали её стихи тоже больше мы, чем вы... Так вот... И снова у нас все всё правильно поняли. Ну, не кипятись, – Яков жестом остановил приготовившегося заорать Петра Николаевича. – Согласен с тем, что ты скажешь: продажные все у нас, и евреев много. А у вас евреев мало, и всё равно продажные все. Вот и вся разница. Нас же с тобой она не рассорит, правда?
- Коне-е-ечно... С тобой-то – нет... Но лучше вообще не заводить разговор про это. А то – вдруг...
- Вот и не будем...


7


«Так случилось – мужчины ушли...»
Владимир Высоцкий

Гриня неторопливо потягивал пиво и молчал. Ха-ха: – «Не будем...» Эта тема у них незакрываема... Теперь ему торопиться некуда... Надо поразмыслить, пока дают, чтобы не путаться в дальнейших показаниях. Они подозревают у Адели роман... Пусть. Это даже хорошо. Опять же, Натаху спрятать... Если прознают, что ситуация далека от сантиментов, что роман этот всего лишь сестру спасает, будет такой скандал... Страшно подумать... А вдруг прознали уже, журналюги чёртовы, и теперь ехидную картину гонят... Доказательства выуживают... Для сомнений почва вполне удобрена... Он ведь младше Адели лет на пятнадцать, это для неё бесповоротно, все знают. Что Грине кажется самым странным среди всех совпадений, случающихся вокруг, рок-звезда – один из немногочисленных поклонников музы Аделиной... То, что он, будучи в В. на гастролях, откуда Адель перевозить в Москву врачи не разрешили, навестил её в больнице, завалил цветами и фруктами – это нормально. Даже необходимо. Странно, что потом прилетал ещё дважды, урывая буквально часы между концертами в разных городах, вот это настораживает. Вёл себя корректно, Гриня присутствовал. А вдруг не дважды?.. Гринино сердце потяжелело, забилось с надсадой.
- Расскажи, как теперь море? – попросил Ярослав.
- Как и прежде – двадцать процентов мочи... – рассеянно ответил Гриня. – Народу уйма, тоже как и прежде. А всё плохо живём... Цены – убийственные, выше, чем здесь, представь...
Да нет, куда там. Сосунок ведь. И Адель теперь, мягко говоря, не в лучшем виде. Значит, из-за Натахи, не более. Может, потому и поклонником стихов заделался... Э-э, нет. Со стихами – ещё до происшествия разговор был... Гриня вспомнил единственную до болезни Адели встречу со знаменитостью, она произошла благодаря Натахиной рассеянности и процентов восемьдесят этой пятиминутной беседы бывший байкер посвятил Адели и её строкам. Ну и вкус! – подумал тогда Гриня. Какие там стихи... Нет, неплохие, конечно. Каждая строка, как говорят хохлы, «зроблена», но темперамент перехлёстывает стремление писать классически-твёрдо и гладко. Меры нет. Эклектики чересчур. И постоянные наезды на человечество: и это ей не так, и то – не эдак. И все претензии на космическую философию в самых простых примерах пробуксовывают... Особо претензия на истину в последней инстанции... Диктат, давление интеллектом на читателя... Гриня задумался и вдруг заметил, что за столиком уже не сплетничают, а слушают певучие строки из до боли знакомой книжицы.

Толпой у одра каждый день собираю товарищей,
Меня забывающих ныне, и прежде, и впредь, –
Страдать обо мне, никогда ни о ком не страдающей,
Познавшей мираж воплощенья созвучия «смерть».

Все вздохнули.
- Как чувствовала, что с ней случится... – прокомментировал Ярослав.
- Поэт – всегда пророк. Символисты это особо подчёркивали. И ещё до них многие, даже Пушкин, – заметил бывший физик.
- А вот ошиблась же насчёт товарищей! – загорячился Пётр Николаевич. – Никто её не забыл! Наоборот!
- Именно так она это и оценит теперь, – сказал Гриня. – Но в ваших словах не вся правда, сами знаете. Премии очень часто дают одному, чтобы не дать другому. Всю политику этого процесса ей, может, и не понять пока. Она наверняка примет вашу точку зрения, как самый лёгкий ответ на вопрос, и обидится. И будет не права. Да и никто, никогда, ни в чём не прав... – Гриню потянуло на философию.
- Вот ещё одно нашёл, – перебил его Ярослав. – Тоже, наверно, своему мужу адресовала, Царство ему Небесное. – Он одним быстрым движением перекрестился и так же тягуче прочёл следующее стихотворение.


И мимо город – мирно, мерно.
Укрылись маревом дома,
Кому – очаг, кому – тюрьма,
И не уплыть, что характерно,
И не уплыть...

- Это её сибирские впечатления, причём тут муж... – заметил Гриня.
- А может, и не зря за неё боролись... – задумался бывший физик, – Конечно, не отнять наносного, дамского, и в то же время даже в этой тоске – и чистота, и лад, и ум...
- Ну, нет! – огорчённо покачал головой Пётр Николаевич. – Хоть я и люблю её, Лавруша, но стихи у неё всегда были – дрянь... Будь проще, говорил я ей, и люди к тебе потянутся. Не понимаю я там ни черта, честное слово. Намешано всего – каша, ложкой не провернёшь. То ли дело – Есенин, Рубцов...
- Ну, насчёт Есенина и Рубцова, положим, я не соглашусь...
Известный поэт Лавр Кирьяков (Гриня вспомнил, наконец, как его зовут) считал, что имеет право произнести под сурдинку застолья подобную крамолу...
- Космос можно наблюдать и в одноклеточных организмах, да ещё какой космос! – продолжил он. – Процессы одинаковы. Величины разные. И вот ещё – время! Оно у каждого своё. И только единицы в состоянии почувствовать всю реку, из бесчисленных миллиардов ручейков собранную. В этом стихотворении есть всё: и пространство, и время. А ещё много маленького и родного... Запах, вкус, цвет... Когда щенка забирают у суки, хозяева обязательно дают его новым владельцам клочок общей подстилки, чтобы не скучал маленький... Да... «Кому – очаг, кому – тюрьма, и не уплыть...» – вот он, запах родного застенка... Хорошо! Плохо только то, что водочка, похоже, кончилась.
- Может, на Поварскую? – оглянувшись по сторонам, спросил Пётр Николаевич.
- Придётся, – вздохнул Лавр. – И, чтоб второй раз не бегать... Пять – много, две – мало... Берём три. Нет, пожалуй, четыре.
- Правильно. Берём три. Одна уже есть, значит, хватит, – распорядился Пётр Николаевич, вынимая из сумки «кристалловскую» поллитровку. – А сбегает пусть Славик, как самый шустрый.
Ярослав послушно поднялся и принял от Лавра деньги.
В глазах Якова разлилось бледно-серое пламя.
- Наливай, – сказал он, – А Славке потом, штрафную...
- Может, ещё по бутерброду? – спросил Гриня.
- Когда ты уже нажрёсся?! – загремел Пётр Николаевич, и Гриня сдался.
Впрочем, парочка домашних бутербродов с докторской колбасой в необъятной сумке Петра Николаевича завалялась.
- Это закусь, – предупредил он. – Только занюхать.
Когда купидончик Слава вернулся из магазина, пили уже по четвёртому разу. Яков хмелел, и его обычная язвительность быстро превращалась в злость. Лавр от выпитого только трезвел – действительно, старая гвардия. Ну, а чтобы свалить Петра Николаевича, понадобилась бы слегка неполная цистерна алкоголя – великан... Гриня пока держался, но вместе с тем чувствовалось, насколько он устал...
Вопросы, бесконечные и въедливые, всё больше напоминают допрос:
- Ведь ты там был во время аварии?
- Нет.
- Значит, заика соврал? Зачем ему это было надо?
- Не знаю.
Хотел было встать и уйти, но почему-то не смоглось. Кто такой этот заика, кто? Гриня мучительно перебирал всех своих знакомых заик, и все они ни коим образом... И вдруг память выплеснула узкое, нервное лицо с подрагивающими губами... Тик у него, что ли?.. Кто это?..
- А тебя этот следователь из В., что ж, не тронул?
Точно. Следователь из В. ...
Значит, не нравятся вам выводы, сделанные следствием, журналистское расследование затеяли... Заманили. Напоили. Допрос устроили. А вот фиг вам.
Гриня твёрдо решил молчать. И почему-то немедленно начал рассказывать. Всё, как было. Сам себя не в состоянии унять. Потом он плакал, а друзья-собутыльники оставили его в покое.
- Теперь они легко ещё три премии с него срубят! – всё более злясь, заявил Яков.
- Ну-ну, не жалей о том хорошем и добром, что ты в своей жизни совершил, – прищурился Лавр, – не так уж и много ты успел...
- Что ты хочешь этим сказать? – вскипел Яков.
- Уже сказал, что хотел. Не суди по себе. Если этот звёздный мальчик поможет ей встать на ноги, это же хорошо. А деньги – что?.. Их всегда мало. И не такой она человек, чтобы с него за потерю мужа взыскивать... Вишь, чего выбрала... – Лавр кивнул на опущенную голову Грини. – Она скорее своё отдаст. Баба-то – русская... О, вот и анекдотец в тему... Английская леди, французская мадам и русская Манька с любовниками...
- Как Манька хахалю мужеву шапку подарила? Не надо, все знают... – поморщился Пётр Николаевич.
- Ну, тогда я пошёл.
Знаменитый поэт Лавр Кирьяков любил уходить эффектно.
- Ну, и иди на х... – проводил его уже абсолютно пьяный Яков.
- Я-то пойду хоть на х..., и там буду поэтом, а ты как был бездарностью, так и в п... ею останешься. Банкиру ж... лизать – это, конечно, большой талант нужен. Но не завидую. Сначала напиши хоть что-то стоящее.
- А вот и устные рецензии пошли! – засмеялись в зале.
Ярослав заботливо сложил вещи Якова в пакет, извинился перед оставшимися и повёл друга домой. Причём, тот почти не упирался и даже несколько подобрел.
- Какой дуэт... а? – гыгыкнул в ладонь и Пётр Николаевич. – Похоже на садо-мазо... – Опустил глаза на всё еще всхлипывающего в пьяном полусне Гриню и посерьёзнел: – Бедняжка Лидушка... Вот это чудовище ей точно не унести... Пора и нам. Вставай, дружище.
- Посадите меня в поезд... На метро... – сумел попросить Гриня.
- Я тебя сейчас в поезд «Москва-Владивосток» посажу... – проворчал Пётр Николаевич, но Гриню до метро проводил.
И хорошо, потому что вряд ли бы он смог в одиночку живым пересечь Садовое кольцо. Поток автомобилей ревёт по Кудринской невыразимо долго, а ждать Грине невмоготу, и неоднократно порывался он на проезжую часть. Пётр Николаевич, умница, зажал его под мышкой едва живого, почти бездыханного... Отдохнуть бы, выспаться, выгнать из организма проклятую отраву, но домой Гриня даже не заехал: сразу за Кольцевую и – автостоп на Воронеж...


8

«И стыдно не быть бесстыдным...»
Августин Аврелий


- Так я не понял, ты кого из них трахаешь, байкершу или поэтессу? – переспросил словоохотливый Серёга, – Или обеих?
- Трахаешь – слишком крутой глагол для наших отношений... – помялся Гриня, – Хотя, наверно, да, трахаю... Обеих... Можно так сказать... И в то же самое время не так всё это. Ведь это не главное... более того... ведь это такая малость в отношениях вообще... У меня с ними просто дружба, иногда переходящая в секс. Во термин – сексуальная дружба! Сам придумал! Но, кроме шуток, Натаха – это же подшефная, ученица, можно сказать... По Играм. А Игры – это святое... Обижать никого нельзя. И обманывать. К тому же, у неё заслон – дай Бог всякому, зароют, если что... Ну, она-то по малости лет не всё понимает. Ей кажется, что она – как все. А это совсем не так... Да с нею и не только поэтому сложно... Очень самобытная девочка...
- Ну, ты мужик! Никогда бы не подумал, с первого взгляда. И не раскисай, ты что?! Чего переживать-то? Бабы – они на то и существуют, чтобы их трахать. Хоть какие они золотые. А как начнёшь принимать всерьёз их проблемы – пиши пропало, это мужик на финише... А тут, как я понял, ты просто боишься. Ну, кто не рискует, тот не пьёт шампанское... Чем рисковее, тем интереснее... А что же с поэтессой?
- Поэтесса в больнице. Чуть не погибла. И виноват в этом я. Я думал, что сексуальная дружба – это не просто нормально, а вообще классная вещь, передовая, можно сказать, сексуальной революции... Теперь понимаю, что это не просто нехорошо, непорядочно, безнравственно, но иногда и преступно...
- Что, аборт неудачный?
- Ты что! Она ... Короче, они с мужем ехали в «Жигулях»...
- Ага, у неё и муж имеется...
- Был. Короче, разбились они. Он – насмерть. А она в больнице.
- Во как. Ну, а ты-то тут причём?
- Я там был. С Натахой на «Харлее». Короче, она догадалась. Про Натаху. И оскорбилась, потому что... только что, пару часов назад, мы с ней... Ну, ты понимаешь.
- А муж?
- Да, это точно... Приехал бы он на четверть часа пораньше... Жив был бы. А вот я бы, наверное, не был. И это был бы правильный расклад.
- Да ну, выдумываешь. Стыдно тебе что ли, я не понял, что чужую жену трахнул? А годиков тебе, малыш, сколько?
- Не поверишь – раньше я такого наоборот не знал. Старею, наверное. О душе задумываюсь.
- Да брось! При хороших бабах не постареешь. Не надо брать в голову лишнего, вот и всё.
- И почему мне так плохо сегодня, Господи?!
- Водка палёная попалась, – понимающе кивнул водитель, – это теперь сплошь и рядом. Хочешь, остановимся, поблюёшь? А то, не дай Бог, прям здесь укачает... Меня ж хозяин уроет за эту тачку... Эй, ты меня слышишь? Во, бля, влип... Эй, Гришаня, ты чего, ну-ка дыши! Дыши, тебе говорят! Пошли, пошли на воздух, давай на бочок, захлебнёшься ещё, не хватало... Давай, полежи, отдохни, потом голоснёшь кого-нить, здесь это просто... А мне некогда, шеф ждёт... Да чего, ладно, не извиняйся, я же понимаю. Бывает. С каждым может случиться. Давай, не болей.
Так Гриня остался один на обочине жизни, которая шуршала и шуршала крепкими шинами неподалёку. И снова никакого ощущения реальности. Стеклянные, обжигающие острыми осколками зайчики в глазах. В бешеной круговерти они медленно, очень медленно собираются в одно целое. И снова это белое пятно – «Жигулёнок», солнечным зайчиком играющий на тёмно-сером полотне асфальта... С боку на бок и ещё с боку на бок, теперь через голову, ещё через голову... Гриня обязательно докрутил бы самое страшное кино своей жизни в обратную сторону, но тут вспомнил, как всегда не вовремя, что внутри этого солнечного зайчика – Адель. И в голове у него разорвалась граната.

...Девчонки пристроились неподалёку. Гриня услышал весёлое журчание и испугался: не заметят. Хотел сказать что-нибудь вроде: зачем вы, девочки, репутацию странствующего рыцаря подмочили, но горло пропустило только: ё-о-о-о....
- И-и-и-и! – многоголосие визга вплелось в этот его хрипящий рык.
Сначала была какофония.
Потом симфония.
И, наконец, музыка сфер.