« – И всё-таки я не такая сволочь, как ты думаешь обо мне.
- А тебе важно то, что я думаю о тебе?
- Да.»
Из разговора в чате

… И снова его руки, его ладони с ожогами и ссадинами от вечной возни с паяльником и железом. И снова она неосознанно рисует на подвернувшейся странице линии тела, которые напоминают ей, яростной атеистке, распятого Иешуа из «Мастера…». Силуэт на фоне темнеющего окна. Рвущая сердце худоба, доходящая до истощения. И это чудо – неожиданная тёплая нежность кожи там, где она обычно скрыта одеждой. Шрам под лопаткой – старый, о котором он не хочет рассказывать ей, как и о тонкой белой линии на запястье в том месте, где просвечивает синяя жилка.
Снова биться об стену молчания, прикасаясь к тому, что было. Что это было? Почему? Какие страдания должен был переносить человек и, будучи не в состоянии с ними смириться, таким образом хотел победить эту жизнь? Где сейчас тот человек, который cделал первые шаги по выжженной дороге разлуки? Увидеть бы его тень. Понять бы его.
А она видит только то, что он позволяет увидеть. Чувствует его горьковатый запах, слышит его почти детское дыхание, когда он наконец засыпает у неё на плече после ночных разговоров и после её победы над его уверенностью, что он опять не уснёт. Он говорит ей, что не спит уже целую неделю. Лежит до утра с открытыми в бессмысленную ночь глазами, и мысли об одном и том же настойчиво закручивают его в кокон безнадёжности и отчаяния. Начитавшись всякой психоделической ерунды, она играет с ним в игру. «Не будем спать» – называется эта игра. Улыбаясь, она заставляет его ни в коем случае не закрывать глаза и всё время говорит с ним, не давая вставить слова. Естественно (куда уйдёшь от примитивной неотвратимости рефлексов) ему всё тяжелее следить за разговором, и веки сами собой смежаются не смотря на то, что она, тихонько ворча, пытается не дать им сомкнуться. Обнимая его и слушая стук его сердца, она подстраивает к нему ритм своего и старается замедлить теперь уже общий ритм. И шепотом – детские, смешные, глупые и нежные слова. «Спите, глазки… Спите, щёчки… Спите…» И с изумлением (хотя ведь и ждала этого) замечает, что он уже спит. Сдерживая дыхание, она смотрит в его лицо. Складки в уголках губ как будто срисованные с маски печально-безнадёжного Пьеро. Глубокие, заполненные сейчас чернотой, глазницы. Морщинки на лбу. Прикасаясь щекой к его колючей щеке, она чувствует, что он уже там – в туманной безбрежной стране снов. Сейчас именно там он ищет ответы, а находит, скорее всего, только вопросы.
Она неслышно встаёт с дивана и идёт к окну по ярко освещённой дорожке на полу. Из окна бьёт мерцающий синий неоновый свет круглосуточной рекламы. Звуки улицы ночью слышны гораздо отчётливее, чем днём. Особенно на его двенадцатом этаже. Она смотрит в подсвеченное небо и думает над вечным вопросом. Что заставляет её сейчас быть здесь, с ним? Что? Как называется это чувство родства и близости с совершенно чужим человеком. А он так и остаётся до сих пор, даже через два года знакомства, чужим для неё. Неужели любовь? Неужели это именно она? Она ненавидит это слово и шёпотом повторяет его раз двадцать, чтобы смысл, и так давно затёртый в этом слове, окончательно перестал тревожить её душу. Но кого же она любит, если всё-таки решиться вытащить именно это слово на свет неотступных раздумий? Его ли, так и непонятого ею? Или только тот образ, который стоит у неё перед глазами? И почему в её душе так болезненно и надрывно отзывается понятие жертвенности?
… Ещё в том, другом, предперестроечном времени, летели студенческой группой в одну из столиц дружественной тогда ещё Прибалтики (или не-дружественной уже и тогда). И на плече у неё спал тогдашний друг, имя которому было – «первая любовь». И этот его сон у неё на плече был счастьем. Счастье было полным и безусловным. Странное счастье. Молчаливое. Тихое. Длиной в те полчаса и ещё в несколько месяцев... Доверчиво спящий человек. Не девочка, спящая на плече у мальчика, а наоборот. Совсем наоборот. Неосуществлённое тогда материнство? Молоко, наполняющее созревающую грудь?…
Но вот и свой мальчик родился, и подрос, и становится уже мужчиной, а отношение к нему скорее как к брату, как к старшему брату, как это ни странно. И теперь уже он, этот, когда-то так взахлёб рыдающий на пороге детского сада, мальчик, оберегает, ругает, воспитывает. Как будто и не было тех лет, когда она не спала ночами, бегала по аптекам, по магазинам, по школам, сходила с ума, когда рождённого ею ребёнка, её кровиночки, не было дома до поздней ночи. Самые обычные тревоги и радости материнства. Но всё осталось за чертой взросления её маленького мальчика.
А потребность подставлять плечо так и осталась ненакормленной. И, подобно тянущей боли голодающего желудка, жгучая боль от неотданного, от недоиспользованного, от перегоревшего (как молоко у недоенных, брошенных во время человеческих катастроф, коров) изводила её вечерами, когда тишина поселялась в доме, и мелькание кадров на экране телевизора казалось дурацкой бессмысленной каруселью с деревянными раскрашенными лошадками и верблюдами.
… Вернувшись к дивану и осторожно ложась с краю, она старалась не задеть, не нарушить, не потревожить. Повернувшись лицом к спящему, поправила одеяло на его обнаженной спине, подоткнув под бок, как когда-то и своему маленькому сыну. И, как когда-то, ей самой одеяла не хватило. Положив руку на его плечо, а вторую себе под щёку, она закрыла глаза, прислушиваясь. Он вздрогнул, и короткий стон заставил её задержать дыхание и открыть глаза. Невесомо держа руку на его прохладном плече, она чуть слышно шептала «спи-спи» потому, что не хотела вырывать его из той жизни, которую он пытался сейчас прожить, преодолеть, победить. Он неглубоко вздохнул и прижался губами к её плечу. Вспомнились его ночные слова – «мне бы только прислониться головой к твоему плечу, большего мне и не нужно», и смущённо добавленное – «да большего я и не смогу». «Спи-спи» – повторила она.
… За окном начинался новый день. За окном начиналась новая жизнь, новое преодоление жизни, новые вопросы к жизни. Она не знала, как справиться с ними, как различить чёрное и белое, подлость и предательство, жестокость и милосердие, любовь и жалость, и эта бессонная ночь ничем не помогла ей. Но когда тепло чужого тела согревало её, и когда ритм чужого сердца успокаивал её измученное вечными поисками сердце, и когда чужая душа, отогревшаяся этой ночью, обретала саму себя в безвыходности и отчаянности идущих дней, то необходимость искать ответы и расставлять точки над всеми буквами теряла всякий смысл. Она просто была рядом. Рядом с ним. Был ли он тем самым единственным на всю оставшуюся жизнь? Имело ли это такое уж судьбоносное значение? Сколько оставалось этой самой оставшейся жизни? Её жизни, женской, такой короткой и такой никак не могущей успокоиться и обрести гармонию и равновесие в этом мире. Гармония и равновесие – для неё это было синонимом тепловатого, булькающего сероводородными пузырями, болота, хотя, возможно, её понимание этих слов было абсолютно безграмотным. Она смотрела в светлеющее окно и вспоминала – «вместе в радости и в горе, в благоуханной юности и в тяжко вздыхающей старости, в жизни и в смерти». Жизнь была ещё с ней, и её сердце ещё болело за всех них, кто когда-то оказывался рядом, и плакало над каждым из них, кто когда-то засыпал рядом, как над единственным. И вспоминалось – «….женщина скажет – жалею тебя».
Возможно, именно так и думала она сейчас, стоя у холодного, одинокого окна в его молчаливой и по-прежнему чужой для неё комнате. Но руки её были теплы и были протянуты не в пустоту, а ему, тому, кто сейчас, именно сейчас, задыхаясь от жажды непонимания и замерзая от холода одиночества, стоял на пороге её жизни...

…Жалею тебя!