…Он с привычным страданием ощутил возобновление кошмара и приказал себе приготовиться. И вот в мозгу всплыл знакомый до мельчайших деталей образ громадного каменного шара. Шар нёсся прямо на него. Нёсся сквозь абсолютную пустоту, привязанный за свою верхушку (хотя какая там у шара может быть верхушка?) толстой позолоченной и очень длинной цепью. А с того места, где он располагался, эта самая цепь казалась и вовсе бесконечной. Однако он хорошо знал, что никакая она не бесконечная, а вполне измеримой, хоть и довольно большой длинны. А ещё он знал, что где-то очень далеко, там где цепь заканчивалась, была ось. Он попытался вспомнить как она выглядела в тот последний раз, когда ему приходилось её смазывать. Не получилось. Мешало то, что теперь, как он знал, на ось одели мощный подшипник, в который сбоку и был впаян конец самой цепи. И именно поэтому каменный шар, сдерживаемый цепью, но и раскручиваемый цепью с ужасающей силой, – не улетал в пустоту, а описывал круг, и сейчас, судя по возникновению обязательного кошмара, был уже где-то близко. Хотя пока и невидим.
И то, что вначале появлялся кошмар, а только потом, через некоторое время он, напрягая зрение, мог наконец увидеть как из пустоты, ещё, казалось бы, очень-очень далеко, возникает эта беспощадная гиря, и летит, разогнавшись до бешеной скорости, прямо в голову, – разумеется, являлось частью плана. Этого мучительского, скрупулёзнейшим образом продуманного, плана.
Однако, за все эти столетия он уже привык, и даже почти радовался, что кошмар словно предупреждает его, даёт возможность приготовиться, и удар не может застать его врасплох. Ну и, кроме того, он ведь начинает ощущать время. Пусть это и время перед ударом, но, чёрт возьми, всё равно: время – означает жизнь. Можно стряхнуть дрёму небытия, можно осмотреться вокруг, можно,.. он мысленно усмехнулся, – чуть было не подумал: «размять члены». Вот сколько лет, а всё никак не получается у него привыкнуть к абсолютной неподвижности всех «членов». Ведь уже и не чувствует он ни рук, ни ног, ни тела целиком,- чувствовать можно только то, что способно к движениям, пусть даже самым микроскопическим, почти незаметным,- а всё эта мысль предательская нет-нет да и мелькнёт, ослабляя волю и давая его врагам повод для злорадства: «…размять члены…». Шиш тебе! Они лишили его даже намёка на движение, и поэтому он может чувствовать только свой разум, и надеяться может только на него, хотя надеяться, в его положении – занятие совершенно бессмысленное. А потому – глаза, уши... хотя уши, собственно, тоже не очень-то нужны – звуков здесь никаких услышать нельзя. А значит остаётся только осматриваться вокруг со всей возможной осторожностью.
Он закрыл глаза и натренированным усилием представил себя со стороны:
“- Худой – кожа да кости. Волосы длиннющие, – странно ещё, что на глаза не свешиваются. Наверное это тоже часть Плана: вроде того, что «…наказуемый должен видеть орудие своего наказания…». Вероятно это кажется Им «Важным Воспитательным Моментом». Вот именно так – с больших букв – они до смерти любят эти Большие Заглавные буквы. Ну как дети, право...
И конечно ещё эта бородища. Уже весь срам закрывает. Наверняка она тоже входит в План. Например так: «…Вид наказуемого не должен быть бесстыдным…». А может и из других соображений. Например Они страдают от Эдипова комплекса и им невыносимо видеть мой Детородный Орган. (А почему бы и не Заглавные Буквы?..)
Или вот ещё ногти...
Но всё равно страшно. Невозможно привыкнуть к этому. Сколько бы ещё тысячелетий не прошло. Когда он появляется, всегда в одной и той же точке на краю пустоты,- и не кошмаром призрачным, а воочию, на самом деле появляется, – я наверное весь обгаживаюсь от страха. Точно не знаю – я ведь не чувствую там ничего, – но это какой-то невообразимый, совершенно животный ужас. Ведь он сейчас, – в одно крохотное мгновение уложится его, в общем-то кажущееся таким неспешным, приближение, – всей своей неимоверной массой, перемноженной на раскрученную цепью скорость – вмажется с размаха мне в голову, брызнув во все стороны жидкими мозгами... И кровью... И ещё какой-то мерзкой жижей. И от моей головы ничего не останется – отвратительно-мокрое место.
И БОЛЬ! Ослепительная Боль. От которой кричит и бесится то пустое внутри меня, что мгновенно заполняется вспышкой чёрного пламени. Она постыдна. Она невыносимо постыдна. И тогда от омерзения к себе самому сотрясается в конвульсиях обезглавленное тело. И этот жуткий пароксизм продолжается, должно быть, бесконечно... Пульсируя и разрываясь бесконечно... Выжигая и высасывая бесконечно...
Пока не начинает отрастать новая голова. Это тоже чудовищно больно. Но уже можно терпеть. Потому что появляется ощущение боли. А потом прорезываются глаза, и вместе с этим боль начинает утихать, освобождая место для огромного блаженства утихающей боли. Но План составлялся не для блаженства, а потому в то же самое мгновение со всей отчётливостью осознаёшь, что именно сейчас всё начинается сначала, и после краткого мига небытия, меня снова пробудит кошмар, и опять нужно будет мучительно ждать, считая драгоценные секунды покоя – отравленного ожиданием, покоя, – когда вон в той точке обязательно появится приближающийся, несущийся в пространстве с огромной скоростью, на своей убийственной цепи, громадный каменный шар. Вот он, уже совсем близко...”
И тогда Прометей сделал над собой неимоверное усилие, чтобы не закрыть глаза, и в самый последний миг перед ударом разглядеть на поверхности ненавистного и любимого шара – океаны, материки, большие города в некоторых местах этих материков, а если повезёт и он-таки успеет, то на площадях и улицах городов ему удастся увидеть людей...